Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

— Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев.

Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце, раскинулись у дороги.

За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг, ровный, тяжелый, все ближе… Старик обернулся. Прямо на него шел плосколицый, пегобородый жердила, шел и скалил длинные, желтые, как у лошади, зубы.

Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а плосколицый уже был подле. Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и поволок по порожнему месту обратно к лавкам. Акилла забился в его руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные, злые.

— Чего надобно тебе от меня, мужик? — молвил, едва отдышавшись, Акилла.

— Тебя мне и надобно, — забухало, как из бочки пустой, толстым голосом Акилле в ответ.

— Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь, волокешь невесть куды… Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его царская милость… Али запамятовал ты Путивль? Царя Димитрия милостивый суд?

— Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев… И ты вор.

У Акиллы перетянуло горло точно петлей.

— Бога ты побойся! — стал хрипеть он. — О душе своей подумай, иуда… Чай, глазами своими видел, ушами своими слышал…

— Не видел, не слышал, — замотал бородою толстоголосый. — Боярское это дело, а мы — нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба. Не хочу ярыжных[51] кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.

— Кличь ярыжных, иуда! — задыхался Акилла. — Кличь ярыжных, волчья шкура!..

— За голову твою обещано пять рублев, — стал объяснять толстоголосый. — А коли живьем доведу, то и все десять в мошне моей будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными делить! И сам доведу…

Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в лицо.

— Веди… — хрипел он. — Не кличь ярыжных… будут все десять в твоей мошне.

Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным лавкам, а оттуда по платяному ряду на Красную площадь.

— Человечишко ты ветхий, — гудел толстоголосый, шагая рядом с Акиллой: — не сегодня помрешь — помрешь завтра… Для чего деньгам таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы братья, сироты…

Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился толстоголосый. Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и торговцы разлеглись на разной рвани у палаток своих, вдоль порогов, и храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо. Толстоголосый тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе рот. Но торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в драной ветоши, подложенной под себя, принялись продирать мутные спросонья очи… Из Кремля покатились удары колокола: один, потом спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то уже вся она бурлила и клокотала народом, поднятым от сна панихидным колоколом и вестью необычайной, которая катилась по всей площади из края в край и бежала дальше, по городу, из конца в конец.

— Люди православные, народ московский! — взывал с Лобного места известный всей Москве благовещенский протопоп Терентий. — Молитесь за скончавшегося боговенчанного и благочестивого государя царя своего Бориса Феодоровича всея Руси-и, ныне отошедшего к господу богу в небесное селение.

Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе; напиравшие сзади смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над площадью вверх, к гулким волнам панихидного колокола, плывшим из Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой звон:

— Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля. Нет теперь просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого, работника неустанного, устроителя государства, миролюбца и миротворца.

Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал, захлебываясь в рыданиях:

— Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый, правосудный?

Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из последних сил выкликал одно за другим:

— Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за непостоянство; за раздор…

— Увы нам! — кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа, вокруг толстоголосого и Акиллы. — Горе, горе…

— Горе! — крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. — Позволь же и мне лоб перекрестить!

Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая, разжал свою руку. Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в толпе.

XV. Прерванная повесть о бражнике, как он попал в рай

Жарким утром выступил Димитрий из Путивля с польскими хоругвями, с казачьими станицами, с татарами-ордынцами и московскими стрельцами. Под тучею пыли потускнел серебряный Сейм, посерели камыши и осока, где прятались рыбачьи челны, и, задыхаясь, стали падать на воду зеленые стрекозы. Только к вечеру улеглась пыль на избитом копытами шляху, а уже над Клевенью-рекой поднялось теперь красное пыльное облако, над белыми меловыми горами к закатному солнцу плыло оно. Ковровый шатер с вызолоченным яблоком на вершине раскинули молодому государю на высоком клевенском берегу.

Димитриева рать шла теперь открытой дорогой, привечаемая колокольным звоном, предводимая уже и годуновскими воеводами, передавшимися на Димитриеву сторону после внезапной смерти царя Бориса. В Кремле московском еще сидел новый царь Федор Борисович, но что ни день летели от Димитрия в Москву гонцы с извещением «о природном государе Димитрии Ивановиче», достигшем наследственной вотчины и ныне грядущем на прародительский престол.

В Туле Димитриево войско отдыхало три дня. В лагере Димитрия с утра и до ночи толпились тульские люди: дворяне-помещики из уезда, лавочники, оружейники и мужики-серяки. Они падали ниц перед Димитрием и, заметив где-нибудь около монашескую манатью на коренастом чернеце, совались спроста к Отрепьеву за благословением. Григорий, глазом не моргнув, осенял их крестом, тыкал им в уста свою волосатую руку и принимал дары. Но на второй день он стал уже собираться в путь, не дожидаясь Димитрия, замешкавшегося на отдыхе в Туле и шедшего к Москве медленно, от города к городу, от пира и гостьбы к пиру и гостьбе.

— На Москву как приедешь, — напутствовал Отрепьева Димитрий, — толкнись и на патриарший двор, к великому господину Иову, патриарху: авось признает тебя и патриарх, авось не забыл он книжного своего писца… Ну, да у меня уже припасен другой великий господин… А Иова — в ссылку! — топнул ногою Димитрий. — Не хотел он наших пирогов ести, пусть-ка теперь сухаря ржаного погложет да водою запьет.

Отрепьев собрался быстро. Вместе с ним собрался и князь Иван, Иван Андреевич Хворостинин, новый Димитриев окольничий[52]. Ему тоже нужно было в Москву поскорее: там он покинул, тому уже более полугода, дом свой и двор. В Туле и за Тулой, на великом зеленом просторе, отцветала липа, и в чаще ветвей бранились синички невесть из-за чего. «Ди-ди-ди, ди-ди-ди», — бросали они сердито друг дружке, словно выкладывая одна о другой всю подноготную без страха и стыда. А черноризец и сам бубнил неумолчно у князя Ивана под ухом, потешая его всю дорогу.

— Расскажу тебе повесть, — вещал он, раскачиваясь на гнедом жеребце конь о конь с князем Иваном. — Расскажу тебе повесть о бражнике, как он попал в рай. Послушай об этом.

И князь Иван, чуть наклонив голову в сторону словоохотливого чернеца, слушал его рассказ.

— Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, — приступил Отрепьев, умерив немного ход ретивого коня. — Каждый день пил бражник вино, называемое горелка; лил в утробу чарками, и кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не мешкая, вратарь к воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе бренчит, упарился старик, кричит:

«Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто ты таков, толкущийся?..»

И молвил бражник:

«Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у вас быть».

Но апостол в ответ бражнику через тын:

«Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг ты хулы, так и в рай тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать не ведено, запрещено…»

Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:

«Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю».

И слышит в скважище — скрипит оттуда старчище.