Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками, журчала вода, облизывая песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса, пела песню свою меж трав и кустов. От журчания этого, от звона пчелы вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по нагретой пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение… Но он вздрогнул тотчас — померещилось ли ему что-то? — открыл глаза, присел на песке.

На том берегу стояли рядом обе лошади — и вороная аргамачиха рыцаря Косса и Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах, обвешанных сумками: искупать их, видно, еще не управился татарин Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он был другим! Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин копался в узле, где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах и оторочке драгоценными камнями. Рыцарь Косс закричал от такой напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу, ляпая по воде руками и ногами что стало мочи, без порядку и разбору… Татарин обернулся, увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал бульканье, хлопанье, крик… Хозяйбердей и слова не молвил, только белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя слов понапрасну, сгреб он в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем Коссом, вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с собой вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую рукопись, уводя на притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не оставив рыцарю Коссу ни шнурка — удавиться, ни веревки — повеситься.

XVII. Леший!

От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс и пошел бы на дно, если б не тучное его чрево, всякий раз выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл он к берегу, метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту сторону, где вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней. Задыхаясь, пробежал он шагов полтораста и не выдержал — свалился у дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он пролежал недолго. Скоро снова вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не слышно ниоткуда конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на Коссовых конях! И рыцарь заплакал… Он пошел вперед, плача навзрыд. Он ревел, как бык перед закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая слепней несносно сновала и кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в пыли дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого малого, чем мог бы он теперь прикрыть свою наготу.

Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она плыла словно большой рекой, в которую временами то здесь, то там вливались с обеих сторон малые речки — проселки. Разум мутился у рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное небо. И он сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой души не повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.

За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло от оживших трав полевых; разыгрались комарики на лесной опушке — должно быть, к вёдру, к такому же ясному, долгому знойному дню. Изнемогая, чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу рыцарь Косс, глянул перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в коробейке кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных сарафанах, в лыковых венцах подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, заунывную песню. И вскричал здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски — немецкою речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с воплем шарахнулись прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А рыцарь бежал за ними, боясь упустить их из виду, из последних сил тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом, пока вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних изб, подле которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки бились в чурки.

Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и задворкам. Парились для субботнего дня мужики в бане и те с полка покатились, побежали по улице — на пожар? от татарской орды отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое ухоронить? Кто кричал — леший забежал на деревню, кто — не леший, волк девку загрыз, кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.

— Леший!.. — надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря Косса, остановившегося посреди улицы с глазами навыкате, с широко открытым ртом.

— Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..

— Вожжой его!..

— Оглоблей!..

— Заходи сзади!..

— Зааркань да в огонь!..

Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его словно вылетели все русские слова, в которых навык он за свою московскую службу. Катившиеся из его горла хриплые звуки и вовсе ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.

— Не слухай, братаны, лесовицкую речь! — метался во все стороны, из себя выходил беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым пояском. — Заговорит он нас, забаит, занежит…

— С памяти собьет, что делать будем!..

— Пропали головы наши…

— В огонь его скорее!..

— Хватай его за бедра, за бедра хватай!..

Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него сразу, сшибли его с ног, поддели ему под мышки петлю и поволокли по земле на лужайку у колодца, где под набросанным наспех костром начинал заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили они Косса по деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта — лохматый, пузатый, с кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там. Даже гуси, жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от такого, загоготали, захлопали крыльями, вытянули шеи и повалили прочь от лужи, подле которой брошена была рыцарева туша.

Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса хватало времени, чтобы подумать о последней минуте, которая пришла столь внезапно и нелепо, в страшной глушине Дикого поля, в безвестном, словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро проплыл родной город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и его, рыцаря Косса, московская служба. Все это было до того горько, что рыцарь Косс закрыл глаза, точно минувшее предстало перед ним на самом деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о невозвратном. И, лежа с закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела на болоте.

— «…Wir nicht sterben, sondern einschlafen, — пел сам себе отходную молитву рыцарь, — und am jungsten Tage zum ewigen Leben erwecket sollen werden»[56].

Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на рев, исходивший из глубины Коссовой утробы.

— Ревет, — зашептались в толпе. — В огонь ему неохота…

— Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся…

— Ротина до овина…

— Не глядите, мужики! — надрывался старичок с ложкой за поясом. — Наводит это он, обаивает… Огонь дуйте, не мешкайте!..

— Да, может, он… не леший…

— Да как не леший!.. — чуть не заплакал старичок. — Из лесу прибежал, весь в шерсти, гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и слова не молвит, только ревет, как бы бугай.

— Не леший: леший — зеленый, рогатый, а этот вишь — без рог и гнедой.

— А почему ж он голый?..

— Ляд его знает, откудова забежал такой!

— К костру волоки его скорее! — кричал исступленно старичок. — Дуйте, мужики, огонь!

— Касьян, — молвил старичку степенный мужик в веревочных босовиках. — Спущу я тебе портки да заворочу те хвост, не погляжу на твою старость. Чего расходился, докучаешь крестьянам!.. Давайте, мужики, — повернулся он к старичку спиной, — мы этого гольца в пруд кинем. Коли леший — не стерпит, потонет, а коль не леший — выплывет. На то божья воля и божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж его в огонь?.. Тогда из бешеного будем беса и гнать; а так, чего зря в огонь!

— Верно, — загомонили в толпе.

— Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.

— Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!

Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет либо угорел, не в меру попарившись в бане, до того кричал он и взывал, кидался на одного, на другого, дергал мужиков за пуговицы на груди, за латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного сожжения «лешего», забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но ретивому старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его невежливо раз-другой, и вся гурьба повалила к гусиной луже, где лежал с закрытыми глазами голый рыцарь.