Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий неподвижно в седле, только пальцы его медленно перебирали плёточную рукоять. Но, встретившись глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг, поднял карабаира своего на задние ноги, повернул его и, не молвя слова, помчался обратно в Городок.

— Га, чертовы дети! — не удержался пан Феликс и вместе с князем Иваном припустил за Димитрием вслед.

— Гоните ко мне на двор вора, — молвил воевода. — И калечку туда катите. Учиним нищей братье строгий допрос.

И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с собою толстоголосого мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на колодках своих юлой.

XI. Трибунал

Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у красного крыльца и бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить расскакавшуюся по двору лошадь, сдичавшую опять без всадника, без крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у себя, в горнице своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за книги и карты, кусал ногти, ерошил волосы.

— Гришка Отрепьев… — шептал он, сжимая кулаки. — Доколе?.. Когда ж сему конец?..

Внизу, в палате воеводской, топотали чьи-то ноги, глотки гоготали чьи-то, — нестерпимая, бесконечная докука. Что это за мужик с пегой бородой, толстоголосый, плосколицый, страшный, как нетопырь? Откуда взялся он обличать Димитрия? В такой день! В такой час! И Димитрий опустился в изнеможении на стул, уперся локтями в карту полушарий, разложенную на столе, и стал блуждать по ней рассеянным, ничего не разбирающим оком.

Мысли прыгали у Димитрия в голове, в беспорядке и сумятице сшибая одна другую. Он дышал тяжело. В груди у него что-то рвалось и клокотало. Но понемногу отдышался, мало-помалу утихомирилось разбушевавшееся сердце; глаза Димитрия стали различать на раскрашенной карте треугольнички и кружочки и вылавливать из паутины черточек и точек названия стран и городов, рек и морей. Вот Путивль, вот повыше — Рыльск, вот Кромы, а оттуда через Тулу прямая дорога пошла на царствующий город Москву. А с Москвы на четыре стороны широко легли дороги, хоть в Персию; чего доброго, хоть и в Индию; хоть и в Китайскую землю; хотя б в Японское царство…

Димитрий оживился; снова зажглись его голубые глаза. Он подтянул свесившуюся со стола карту, разыскал между книгами перламутровую указку и стал водить ею по полушариям в разные стороны. Он до того увлекся, что не обратил внимания и на князя Ивана, вошедшего в комнату и приблизившегося к столу. И не то князю Ивану, не то самому себе стал рассказывать Димитрий дорогу в богатую Индию из Москвы многожеланной.

— Для чего корабли водить вокруг целого света, зачем в такую путину идти, плыть три года киселя похлебать у индеев? Морем около мыса Доброй Надежды ход долгий и трудный… А теперь, дай сроку, гляди, другая дорога: вот Москва, вон Нижний Новгород; дале на стругах по Волге до Астрахани ходу месяца с два… Дале по морю Каспийскому — Персия. А от Персии той и до Индии сколько ни ходи — в четверть года дойдешь. В Индии драгоценные камни, рубин, сапфир, жемчуг… лекарственные травы… благовонные снадобья… Парчовая она, Индия, богатая, истинно райская земля.

«Эвона ты набрался прыти! — подумал князь Иван. — Суй за щеку, да не всяк орех».

— А ежели не пропустит шах персидский? — молвил он вслух, следя за Димитриевой указкой, скользившей по полушариям то вокруг Африки, то через Персию к Индии баснословной.

— Что ж бы ему не пропустить? Сколько сотенок и тысяч всякой пошлины перепадет в его казну, считай и не сочтешь. А не пропустит, так мы силой его, а заодно с ним и турского: чай, соседи они, гляди-ко… Пусть узнают, каков буду я впредь! Еще увидят! А теперь, дай сроку, смечай теперь, сколько прибытку будет в мою казну, коли торг тот индийский заведем да коли расторгуемся да забогатеем. Тут уж тебе не на сотни, не на тысячи считать.

— Уж и не на тысячи! — чуть улыбнулся князь Иван, но в это время за приоткрытой дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули там разноцветными искрами алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись, чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул в горницу пан и вынырнул перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по географической карте из страны в страну.

— Ваше величество! — вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями по кармазинным штанам. — Господарь светлейший…

— Не господарь я, а царь, — поморщился Димитрий. — А на Москве, — откинул он назад голову, — скоро буду цесарь, всея Руси император. — Он топнул ногой, швырнул в сторону указку и вскочил с места. — Никому не позволим титула нашего умалять! — И надвинулся на шляхтича, еле доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.

«Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле», — чуть не сорвалось у пана Феликса с языка. Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся гневом, неосмотрительный пан смутился, отступил на шаг назад, изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:

— Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я, неумысленно сплошал… Не держи сердца против меня, прошу тебя.

Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему стекольчатому окошку, глянул на черное кружево, сплетенное в воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять обернулся к пану Феликсу:

— Ладно, Феликс Викентьич… Верю тебе… С чем пришел к нам, молви.

— Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.

— Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..

— У воеводы народу полна палата, — ответил пан Феликс. — Шпиков тех они пригнали с рынка. Ха! Потеха!

— Чего ж так? — насторожился Димитрий.

— Да так, — объяснил пан Феликс, — брешут, заклинают себя богом и снова брешут… Поп тот Григорий с ними диспут затеял… Комедия непереможливо пресмешная… Одним словом, Плавт или Теренций[45].

— О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, — улыбнулся, засуетился Димитрий. — С Самбора не слыхал я рассказов веселых, не видал шутов и поэтов.

И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени, заколотили по ступенькам пан Феликс с князем Иваном.

Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.

— Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, — глухо, как из погреба, катились из утробы толстоголосого слова.

— Чудно, Прохор, — молвил Отрепьев. — Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный.

— С простоты моей, с малоумия, — винился толстоголосый. — Где мне было в ту пору спознать, что ты есть истинно царь?

У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его глаза.

— Прохор, — молвил он укоризненно, — много ты докучал нам, Прохор… Были мы гонимы от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном — нет, тебе гривну подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А теперь в Путивль прибежал ты под царство мое подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле, Прохор, будет и конец. Повелю сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч долой! И поползня твоего — в помойницу, свиньям на пищу!

Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу; еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали они скулить, и канючить, и молить о пощаде.

— Батюшка, царь истинный! — взывал толстоголосый, дергая головою.

— Не вели казнить, вели миловать! — тянул в лад толстоголосому поползень.

— За упокой твоих родителей…

— За здоровье твое царское…

— За державу твою некрушимую…

— Супостатов одоление…

— По вере поборец…

— Надёжа…

— Свет…

— Собачьи вы дети, — вскричал Отрепьев, — свиные родичи! На рынке утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!.. Чудно!

— Было мне видение, — молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. — Было мне видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою…