Дневник войны со свиньями - Адольфо Биой Касарес

– Поручил тебя пригласить? – переспросил Аревало.

– Ого! – воскликнул Джими.

– А в чем дело? – спросил Видаль.

– Да ни в чем, – заверил Джими.

– Не думаете же вы, что на меня донесли как на старика?

– Какой вздор! – возмутился Аревало.

– Я тоже думаю, что нет, – сказал Видаль, – но с нынешней молодежью ни в чем нельзя быть уверенным. Если человека шестидесяти лет называют старцем…

– Еще хуже те девчонки, – подхватил Джими, эта тема его развеселила, – которые толкуют тебе о своем дружке и говорят: он уже старый, ему целых тридцать лет.

– Нет, я не шучу. Ответьте мне: по-вашему, я у них на примете?

– Что это тебе пришло в голову? – удивился Аревало.

– Знаешь, будь я на твоем месте, я бы ох как остерегался, – посоветовал Джими.

– Само собой, – согласился Аревало. – Из осторожности.

Видаль недоверчиво посмотрел на него.

– Все же лучше, чтобы тебя не схватили неожиданно, – пояснил свою мысль Джими.

– Фу ты, Господи! – пробормотал Видаль. – Голова болит. Есть у кого-нибудь аспирин?

– Наверно, в комнате Нестора найдется, – сказал Рей, поднимаясь.

– Нет, нет, – остановил его Джими. – Его таблетки могут принести несчастье. Вы обратили внимание на юнцов? Они то и дело выглядывают наружу.

– Как будто нервничают, – сказал Данте.

– Да нет, просто им скучно, – возразил Аревало.

«Это я нервничаю», – подумал Видаль. У него болела голова, от запаха керосина с эвкалиптом становилось нехорошо. «Ноги просто ледяные», – сказал он себе. Чтобы уберечь его от несчастья, Джими лишает его аспирина, принадлежавшего покойному. Ну понятно, у Джими голова не болит. Видалю ужасно захотелось уйти отсюда, побыть одному, подышать ночным воздухом, пройти пешком несколько кварталов. «Только чтобы меня не спрашивали, куда я иду. Только чтобы никто меня не сопровождал». Большерукий господин и другой, остролицый (Видалю сказали, что у обоих фамилия Куэнка), опять подошли к их группе. Видаль встал… Друзья посмотрели ему вслед, но ничего не спросили – наверняка сочли достаточным поводом присутствие незнакомых людей.

На улице стало темно. «Темнее, чем было совсем недавно, – сказал себе Видаль. – Кто-то ради забавы разбил фонари. Или готовят засаду». Глядя с опаской на ряды деревьев, он рассудил, что за ближайшими стволами как будто никто не прячется, а уж за третьим и четвертым мрак совершенно непроницаемый. Если он пойдет дальше, то рискует подвергнуться нападению, которое, хотя и предвиденное, произойдет неожиданно. Он уже хотел вернуться, но отчаяние и какое-то безволие охватили его. Вспомнив Нестора, он простонал: «Пока человек живет, он беспечен, он ни о чем не думает». Но если на все реагировать, если пробудиться от этой беспечности, он станет думать о Несторе, о смерти, об исчезнувших людях и вещах, о себе самом, о старости. «Да, свобода – источник великой печали», – подумал он. Тем временем он шагал по середине мостовой – во всяком случае, так его не застанут врасплох. Вдруг ему показалось, что впереди, совсем близко, чернеет что-то, выделяющееся в ночном мраке как еще более темное пятно. «Танк, – подумал он. – Нет, скорее грузовик». Внезапно очень близко вспыхнули фары. Видаль не отвернулся, даже, кажется, не закрыл глаза – бесстрашно вскинув лицо, он смотрел на свет. Ослепленный этим снопом ярко-белого света, он ощутил странное ликование, словно бы возможность столь светозарной гибели воодушевила его, как победа. Так постоял он несколько секунд, завороженный снопом белого света, не в силах ни думать о чем-то другом, ни вспоминать. Но вот огни отодвинулись куда-то, и в очерченных ими кругах обозначились стволы деревьев и фасады домов. Он видел, как удаляется грузовик, заполненный молчаливыми людьми, сгрудившимися у красных бортов с белыми узорами. Видаль не без гордости отметил: «Наверно, если бы я пустился наутек как заяц, они бы на меня напали. Наверно, они не ожидали, что я буду смело стоять». Ночной прохладный воздух да еще внутреннее удовлетворение так приободрили его, что он даже забыл о головной боли. В мозгу мелькнула как бы военная сводка: «Когда противник был отброшен, я завладел полем боя». Слегка устыдившись, он попытался сформулировать эту мысль более скромно: «Я не струсил. Они убрались. Я остался один». Если он теперь и вернется в дом Нестора, его появление не покажется (никому, даже ему самому) бегством в поисках защиты. И, как бы вдохновленный собственным бесстрашием, он зашагал вперед по темной улице, решив не возвращаться, пока не пройдет три квартала. Но также подумал, что эта демонстрация бессмысленна – ведь в тот момент, когда он вернется, он неизбежно почувствует, что прячется от опасности.

20

Заметив, что Джими нет в столовой, Видаль предположил, что он удалился в задние комнаты, и сказал себе, что, как только Джими вернется, последует его примеру. Что и говорить, малость понервничал, да и озяб на улице. Народ в столовой был по-прежнему разделен на две группы: пожилые сгрудились слева у печурки, а молодые держались справа. Видаль подошел к молодежи. Небольшая прогулка бесспорно подняла его дух, и он сразу же заговорил решительно, как бы требуя объяснений.

– Что меня возмущает в этой войне со свиньями, – и сам же рассердился на себя, что так назвал преследования стариков, – так это обожествление молодости. Они будто рехнулись от счастья, что молоды. Вот глупцы.

Приземистый паренек с выпученными глазами согласился:

– Такое положение долго не просуществует. Возможно, от неожиданности, что с ним так быстро

согласились, у Видаля вырвалась неосторожная фраза.

– Конечно, против стариков, – сказал он, – есть веские аргументы.

Опасаясь, что его спросят о них – а Видаль не был уверен, что вспомнит эти аргументы, и не хотел давать оружие в руки врагу, – он попытался вести речь дальше. Но приземистый парень его перебил.

– Знаю, знаю, – сказал он.

– Вы-то знаете, но эти буйные юнцы, настоящие преступники, что они знают? Сам Артуро Фаррелл…

– Демагог, согласен с вами, болтун.

– Печально то, что в основе этого движения нет ничего. Абсолютно ничего. Отчаяние.

– О нет, извините. В этом пункте вы ошибаетесь, – сказал парень.

– Вы так думаете? – спросил Видаль и, возможно ища поддержки, посмотрел в сторону Аревало.

– Я точно знаю. Там есть ученые. Среди основателей этого движения много врачей, социологов, плановиков. И по строжайшему секрету скажу вам: там есть также люди из церкви.

«У тебя лицо рыбы», – подумал Видаль, а вслух сказал:

– И все эти светила не нашли лучших аргументов?

– Это вы зря. Аргументация слабовата, но прекрасно рассчитана на то, чтобы воспламенять массы. Им нужно действие быстрое и сокрушительное. Но поверьте: истины, движущие центральным комитетом, другие. Уверяю вас, совершенно другие.

– Не может быть! – усомнился Видаль и снова бросил взгляд в сторону Аревало.

Тут прыщавый парень прибавил:

– Ну как же! Потому-то и ликвидировали, как вы помните, губернатора, который не отдал приказ стереть с герба провинции слова «Править – значит заселять». Есть еще какая-то другая похожая фразочка, не менее безответственная, которую я сейчас что-то не припомню.

– На мой взгляд, – сказал пучеглазый, – прямая вина лежит на врачах. Это они расплодили столько стариков, а продолжительность жизни не увеличивается ни на один день.

– Я тебя не понимаю, – проговорил прыщавый.

– Много ты знаешь людей в возрасте ста двадцати лет? Я – ни единого.

– Это правда. Они ограничились тем, что наводнили мир стариками, практически ни на что не годными.

Видалю вспомнилась мать Антонии.

– Старик – это первая жертва роста населения, – заявил приземистый. – Вторая жертва, и, на мой взгляд, более значительная, – это индивидуальность. Сами посудите. Индивидуальность, пожалуй, становится запретной роскошью и для богатых, и для бедных.

– Да, но, возможно, все это несколько преждевременно? – предположил Видаль. – Нас как бы хотят лечить при полном здравии.

– Это вы верно сказали, – обрадовался прыщавый. – Профилактическая медицина.

– Мы тут с вами обсуждаем теории, – сказал Видаль, – а тем временем совершаются убийства. Чтобы далеко не ходить, бедняга Нестор…

– Это ужасно, но такое было всегда. Кабы послушали в этом деле меня, я бы наделенных сознанием стариков оставил в покое и организовал бы второе избиение младенцев.

– Ох и наслушались бы мы тогда нареканий! Ты представляешь, какой вой подняли бы матери?

– А я о них не беспокоюсь. Они бы тогда знали, что не должны привлекать внимания.

Второй раз за этот вечер Видаль подумал, что человек живет, ничего не замечая. Пока он был занят Бог знает какими личными мелочами (прежде всего пунктуальным соблюдением своих привычек: мате в должные часы, сиеста, непременное сидение на площади Лас-Эрас, чтобы не упустить послеполуденное солнце, партия в труко в кафе), в стране произошли огромные перемены. Молодые люди – прыщеватый и приземистый, с виду более интеллигентный, – говорят об этих переменах как о чем-то общеизвестном и привычном. А он, возможно потому, что не следил за процессом, теперь их не понимает. «Я остался где-то на обочине, – сказал он себе. – Я уже стар или близок к тому».