Последняя любовь - Элиза Ожешко

— Интересно, какое положение пани Ружинская занимает в обществе? — приглушенным голосом спрашивал Фрычо. — О муже она не вспоминает. Я уверен, что она разошлась с ним.

— А по-моему, она вдова, — бросил граф Август.

— Загадочная женщина, — проговорил Януш, словно читая по звездам.

— Ха, ха, ха! — засмеялся граф Август. — Как знать, может, она живет с мужем в полном согласии и прямо отсюда поедет к нему, а того, кто очарован ее прелестными очами, оставит с носом! — И он насмешливо глянул на Вевюрского.

— Таких было бы много, — парировал тот, поняв его намек. — Ведь ты не станешь отрицать, что она красива.

— Прелестна! — воскликнул граф Август. — Изысканно элегантна и, я бы сказал, рождена быть княгиней…

— Или графиней, — ехидно добавил Фрычо.

— Ха, ха, а почему бы и нет! — засмеялся граф.

Януш шел молча и смотрел на звезды. Вдруг он отскочил и закричал:

— Гадкий урод!

Его приятели покатились со смеху.

— Кто? Кто урод? Пани Ружинская? Протестуем и вызываем вас, молодой человек, на дуэль!

Бледный и дрожащий от страха Януш с укором поднял взор к небесам и прошептал:

— Лягушка!..

— Януш наступил на лягушку! — расхохотался Фрычо.

— Так тебе и надо, — добавил граф, — смотри под ноги!

Молодой человек, содрогаясь от отвращения, встряхнул волосами и, немного успокоившись, произнес тихим и торжественным голосом:

— Да, мне отвратительны лягушки, но как вы могли хоть на минуту допустить, что мои слова относились к этому божеству, к этой… — Глубокий вздох не дал ему договорить.

Когда они так прогуливались, разговаривая и смеясь, навстречу им медленно шел мужчина, чье лицо они не могли разглядеть. Поравнявшись, все четверо с легким поклоном дотронулись до шляп.

— Равицкий! — прошептал Фрычо.

— Инженер! — презрительно бросил граф Август.

Да, это был Равицкий. Он одиноко бродил по парку, наслаждаясь вечерней прогулкой. Миновав молодых людей, он не спеша направился к выходу. Так же медленно шагал он по широкой улице, которая тянулась через весь город и привела его к небольшому дому, окруженному цветущими кустами. Войдя в дом, он стал ходить из угла в угол по маленькой комнате, потом отворил окно, вдохнул несколько раз теплый вечерний воздух и сел к бюро, где среди множества книг и деловых бумаг лежал наполовину написанный листок бумаги. Равицкий пробежал его глазами и стал писать дальше.

«Итак, мой старый друг, теперь ты имеешь подробное представление о моих занятиях и достигнутых результатах. Линия будущей железной дороги уже намечена, и, надеюсь, скоро неманские жители увидят своими глазами локомотив. А нужда в нем велика, ибо дороги здесь премерзкие, и проезжие увязают попеременно то в грязи, то в пыли.

Теперь мне хочется написать о себе, верней о тех, кто меня окружает. Не смейся, Зыгмунт, но представь себе, я буду писать о женщине! Тебе это покажется странным, но, как философ, ты должен извлечь из этого урок и, помня слова Шекспира: «На свете случаются вещи, которые и не снились мудрецам», — ничему не удивляться. Кого-нибудь другого я бы не решился посвятить в свои мысли, — я всегда боялся показаться смешным, — но ты, Зыгмунт, другое дело. Ведь мы сидели с тобой рядом на университетской скамье, и у нас не было друг от друга тайн. Наконец, ты философ, физиолог и психолог, и эти три науки помогут тебе понять, что со мной происходит.

Помнишь Генрика Тарновского, молодого человека с лицом и пылкой натурой южанина, которого ты встречал со мной в Париже и Дрездене? Наверно, ты его помнишь: это энергичный, молодой и красивый мужчина, один из тех, что остаются в памяти знавших его. И вот, неделю назад я встретил Генрика в Д. Он возмужал, стал еще красивее и, как всегда, благороден и деятелен. С ним приехала его сестра, Регина Ружинская, на несколько лет моложе его.

Как тебе известно, я не поэт. Красота в любом проявлении вызывает у меня восхищение, но распространяться на эту тему я не умею. Поэтому я не стану описывать тебе глаза, волосы, фигуру пани Регины. Не буду сравнивать ее ни с розой, ни с лилией, лишь напомню тебе наши разговоры.

Помнишь, мы не раз беседовали с тобой о тех неуловимых для разума, еще не исследованных наукой, невидимых, но вместе с тем прочных нитях, которые притягивают нас порой к другим людям. Живешь себе спокойно на свете, мысли твои заняты повседневными делами, и вдруг мимо пройдет существо, даже имени которого ты не знаешь. Ты взглянешь на него, остановишься посреди дороги и не сможешь отвести глаз. И чем дольше смотришь, тем сильнее некая тайная сила притягивает тебя к этому существу, которое до этого тебе и не снилось. И ты пойдешь за этим встретившимся на твоем пути человеком и будешь идти до тех пор, пока не увидишь: он — твое отражение, — или не прочтешь в его душе: ошибка! Как возникают между людьми безотчетные симпатии? Где источник той притягательной силы, что подчас переворачивает человеческую жизнь? Ответит ли на это физиология, исследующая плоть, или психология, изучающая душу? Ты психолог и физиолог, обратись к своим книгам, с которыми провел жизнь. Но я убежден: наука еще не в состоянии ответить на все вопросы, которые ставит перед ней человек. Много еще предстоит сделать ясновельможной госпоже науке, а тем временем я, несчастный математик и геолог, смиренно признаюсь, что многого не понимаю на свете.

Так вот, крепкая невидимая нить притягивает меня к пани Регине. С первого взгляда я оценил ее живой ум, ее благородство и почувствовал, что под внешним очарованием скрываются пережитые страдания. Прошлое ее мне неизвестно, но я подозреваю, что оно таит какую-то печальную тайну. Генрик, всегда такой откровенный со мной, избегает разговоров о сестре, а она вспыхивает горячим румянцем при упоминании некоторых имен.

Я не смею вторгаться в ее тайну, впрочем, меня мало занимает ее прошлое. Она заинтересовала меня такой, какая она сейчас. Давнее знакомство с Генриком дает мне право часто бывать в их доме, и мне почти ежедневно предоставляется возможность изучать душу этой женщины. Да, Зыгмунт, это натура возвышенная, глубокая, мыслящая и алчущая добра. Целую неделю изо дня в день подолгу разговаривая с Региной, я даже не задавался вопросом, красива ли она. Я не замечал внешней оболочки, я видел только ее душу. Но человек не может, да и не должен отрекаться от того, что дано ему природой. Сегодня утром мы стояли у открытого окна и разговаривали. И вдруг меня осенило: да она же красавица! И, взглянув на нее не глазами исследователя человеческой души, а глазами мужчины, я сказал себе: она прекрасна!

Друг мой! Ты знал меня юношей, перед твоими глазами прошла вся моя жизнь. Когда мои родственники наслаждались молодостью, я в холоде и голоде, без единого слова поддержки изнурял себя наукой, к которой рвался мой юношеский ум. Я жил как монах, и годы проходили в труде, окрашенном надеждами на будущее. Потом в груди моей, исполненной жажды жизни, вспыхнуло страстное томление, в горячих снах передо мной являлась женщина. И вот, приняв чувственное упоение за любовь, я прижал к груди… статую. Ведь ты знал Клотильду? Она умерла, а я с годами успокоился, работа охладила мой пыл, и спутниками моей жизни стали наука и природа. Жизнь свою я подчинил рассудку и на женщин если и смотрел, то только как исследователь человеческих характеров. Во множестве проходили они мимо меня, красивые и умные, страстные и кокетливые, а я, погрузившись в геологические книги, все силы своей души отдавал водным и земным просторам, и лишь изредка до меня доносились их голоса, и я как сквозь дымку различал их лица. Порой казалось, меня окружает пустота, и небытие: книги молчали, ум изнемогал, а откуда-то издалека, как эхо, доносились сердечные, милые голоса, и я будто чувствовал легкое прикосновение женских уст. Испытывал ли я в эти мгновения грусть, горечь или страх? Что сказать тебе, друг мой? В то время я не заглядывал в свою душу, старался как можно скорее отогнать чувство, которое именовал слабостью, чтобы вернуться к привычному течению жизни. Благодаря столь суровому, исполненному труда существованию я сохранил свои душевные и физические силы. Ты, верно, помнишь, что натура у меня пылкая, горячая, но я привык обуздывать свои порывы и повелевать ими. Они бушуют во мне и теперь — сильные, страстные, вызываемые любовью к науке… Зыгмунт, пусть твой ум и знания, почерпнутые в книгах, подскажут тебе: имеет ли право человек в моем возрасте, с моим прошлым полюбить женщину, хотя и умудренную жизнью, но гораздо моложе его?