Солнечный зайчик - Джулия Тиммон

Представляю, как все сложилось бы, если бы помощь потребовалась мне, потом вдруг – бог знает с чего – что я беременна и настал срок рожать. Кого бы я предпочла видеть рядом с собой? А со своими детьми, если бы беда приключилась с ними? Нейла или Грегори? Усмехаюсь про себя и с облегчением вздыхаю. Слава богу, Нейл в прошлом. А в настоящем, в будущем…

Что меня ждет завтра? Не могу себе вообразить. Прошлого – с баром Стивена, кадровым агентством, Джосс и Долли – будто никогда и не было. Долли… Вспоминаю, что началась эта история именно с нее, и к щекам подступает жгучая краска стыда. Нет! Об этом лучше не задумываться. На сегодня страданий довольно.

Грегори явно о чем-то размышляет. Взгляд напряженный, брови немного нахмурены, на скуле то и дело ходит желвак. Интересно, про что его думы? – гадаю я, отмечая, что никогда в жизни столь сильно не желала проникнуть в чужое сознание.

Что происходит? Разве такое возможно?

Сэмюель сбегает по ступеням крыльца и останавливается прямо у самой машины. Грегори глушит мотор, выходит, раскрывает мою дверцу и берет Пушика.

– Ну что? Что сказали? – с неподдельной тревогой спрашивает Сэмюель.

– Порядок! – объявляет Грегори.

На лице Сэмюеля расправляются морщинки, губы трогает улыбка.

– Как хорошо! Привет, дружок! – Он немного наклоняется к Пушу. – Добро пожаловать домой!

Домой. Почему мне так сладко, так приятно думать, что здесь мой дом, пусть временный? Оттого ли, что тут все пропитано умиротворенностью и миролюбием? Или потому, что Сэмюель обращается со мной, хоть знакомы мы всего ничего, как с родной дочерью? Или дело в Грегори? Смотрю на него и в непонятном смущении потупляюсь.

– Пойдемте ужинать! – зовет Сэмюель.

Из дома тянет чем-то очень вкусным. Сэмюель редкий кулинар, готовит обычную курятину или там пюре так, что, когда пробуешь их, кажется, ничего подобного не едал никогда раньше. Глядя на него, лакомясь его творениями, я подумываю, не увлечься ли кулинарией и мне. Что-то в этом есть – когда на столе благоухающие блюда, в которые вложили частицу души. Раньше я этого не понимала. Может, потому что с подобным не сталкивалась? У меня ни родители, ни братья, ни их жены не любители стоять у плиты.

После ужина проверяем, как себя чувствует Пушик. Он спит в домике. Тревожиться правда больше не о чем.

Сэмюель отправляется спать – он всегда ложится рано, – а Грегори достает бутылку вина, купленного в супермаркете, и спрашивает у меня:

– По-моему, нам не грех немного расслабиться. Ты не против?

Беру бутылку и рассматриваю этикетку.

– Белое, полусладкое.

– Пьешь такое?

Пожимаю плечами.

– Конкретно это не пробовала, а вообще – да.

– Замечательно. Если хочешь, найдем чего-нибудь покрепче. – Грегори кивает на бар, но я качаю головой.

– Нет-нет, после такого стресса… Я опьянею, еще загорланю песни.

– Ты еще и поешь? – спрашивает Грегори.

– Что значит «еще и»? – Смотрю на него, озадаченно приподнимая бровь.

Его лицо удивительным образом меняется. В глазах вдруг загорается свет и отражается сложное давнее чувство. Что это? Воспоминание о чем-то безвозвратно ушедшем, непостижимом и вместе с тем естественном? Нет же, нет! Как это может быть связано с моими песнями?

– Я знаю, что ты прекрасно танцуешь, – помолчав, говорит Грегори. – Вот и спрашиваю: неужели еще и поешь?

Я растерянно качаю головой.

– Петь не пою. Точнее, могу, но это больше дурачество. На разного рода праздниках и только за компанию. Голос у меня неважный… А вот танцевать…

– Танцевать ты училась специально, – спокойно договаривает Грегори, доставая из буфета два бокала и штопор. – Верно?

Чуть не ахаю от удивления. Откуда он может это знать? Мы ходили в разные школы, я года на четыре младше, живу, теперь – и жила раньше, с родителями – довольно далеко от Колбертовых хором. Впрочем, городишка наш маленький… Не настолько это и удивительно. Только… Раскрываю рот, чтобы задать вопрос, но Грегори меня опережает:

– Может, посидим во дворе? Вечер теплый, тихий. Так и просит, чтобы ему порадовались.

Киваю. Выходим на улицу, и я сажусь на старенькие качели, а Грегори усаживается на скамейку, откупоривает бутылку и разливает вино. Беру бокал, вдруг задумываясь, чьи это качели и кто их смастерил. Скорее всего, Сэмюель. За столом мы всегда оживленно болтаем – о лесных обитателях, снежных зимах, ежевике и прочем и прочем, – но о жене, я давно заметила, он предпочитает не упоминать. Может, еще не затянулась рана на сердце. Все переживают уход близких по-разному, иные не могут оправиться всю оставшуюся жизнь. А дети? Были ли у Винеров дети? Наверняка это их качели, чьи же еще?

– За здоровье, – задумчиво произносит Грегори, приподнимая бокал. – И пусть таких потрясений, как сегодняшнее, будет поменьше.

– Да! – Киваю, снова благодаря судьбу за то, что все закончилось настолько удачно. Делаю большой глоток. У вина тонкий с едва ощутимой приятной горчинкой вкус, и, когда оно проникает внутрь, кажется, без него было правда не обойтись. У Грегори дар все предвидеть. Ценное качество, особенно в друге или в… Резко прерываю ход своих мыслей. Опять краснею и выпиваю полбокала. Надо срочно отвлечься на что-то постороннее. Нечто повседневное, спокойное, что не вызовет бурю эмоций. Незаметно вздыхаю и произношу беспечным тоном: – А чьи это качели? Младшего Винера? Или целых троих младших Винеров? – Улыбаюсь. – Может, у Сэмюеля дочери? Где они сейчас?

Грегори медленно осушает бокал, ставит его рядом с собой на скамью и смотрит на меня еще более странным взглядом. Улыбка тает на моих губах.

– У него сын. Был сын, всего один.

Крепче сжимаю ножку бокала, чтобы не выронить его из похолодевшей руки, и тоже выпиваю вино до дна.

– Налить еще? – спрашивает Грегори, и я чувствую по его тону, что он давно ждал, когда я задам этот вопрос, и теперь рад, хоть и разговор предстоит тяжелый. Киваю. Он наполняет бокалы по новой, я подношу свой к губам, но делаю лишь маленький глоток – желание пить, даже столь легкое вино, внезапно отпадает. В воздухе кружит что-то невидимое и жизненно важное, и в этом важном и есть ключик к разгадке.

У меня такое чувство, будто сейчас, в эти самые мгновения, я с опозданием взрослею, перехожу из стадии безоблачного детства, когда еще ничего толком не знаешь, в то, что, по сути, и называется жизнью. По спине бегут мурашки. От осознания, что все отнюдь не так просто, как кажется, на сердце тяжесть и горечь. Собираюсь с мужеством и возможно более спокойно спрашиваю:

– Ты знал этого парня?

– Он был мне ближе брата.

6

Смотрю на Грегори не отрываясь. Его лицо, теперь столь хорошо знакомое, снова другое: напоминает географическую карту. Значки на ней невидимые, но я точно знаю, где излучина реки, где горная цепь. Все эти цепи и изгибы – отражение глубоких острых чувств. Заметить их дано не каждому, лишь самым зорким и внимательным. Я до сих пор была как слепая и вот вдруг прозрела.