Мое королевство (Химеры - 2) - Андрей Ракитин

- Записывай! Записывай!

Алиса никак не могла понять, кто это говорит. Не могла повернуть голову, и свеча горела - в лицо; и подушки... все тот же круглый покой. Маяк. При чем тут маяк?

- Говори. Не останавливайся. Говори.

Затухали молнии над Твиртове, захлебываясь дождем.

"Все души, что сгорели, вернутся из пепла... Все сказки... Несправедливо."

- Я... так... не хочу.

Распухший язык ворочался во рту. Алиса вдруг подумала, что разучилась говорить, и в пруду навсегда останется непослушная кошка, и Хальк...

- Хальк.

- Говори!

- По мосту...

- Дальше!

- Там мост... там мост из дождинок... из горьких детских слезинок...

Из радуг... из сонных звезд... из чаячьих спинок... мост...

Губы не слушались. Но слова... летели сквозь открытое окно... как теплые чаячьи перья. И очень хотелось, и немоглось заплакать.

- Пиши! Ну пиши же!

Майронис? Она сходит с ума.

- Прекратите это.

- Где? Где мой кораблик?

Алиса сжала в ладони леденцовую драгоценность и перевела дыхание.

- Дальше.

- Да. Сейчас.

В комнате порозовело. Словно разожгли камин. Или рассвет. Или - где-то далеко-далеко - пожар.

- ... Прикоснуться не к небу, не к снам - щекой к твоим волосам.

Голос неожиданно отвердел, и Алиса сама удивилась этому. Бешеный бег коней, черен меча в ладони.

- Не знаю: к горю ли, к радости

Распахнулись Ворота Радуги!

Она еще успела увидеть, как Феличе шевелит губами, повторяя записанные слова.

Как это происходит? Просто приближается квадратное окошко. Как аквариум, где за толстой стенкой плавают чьи-то чужие мысли, поступки и дела. А потом приходит день, приходит срок, и истончившаяся преграда рвется или просто тает. И этот чужой мир - он уже в тебе, он - ты, и слова, проходя сквозь тебя, становятся плотью. Что в этом виновато - фаза луны, чужой незнакомый запах... это лишь толчок, возможность; но и врата, и привратник, и решетка на этих воротах - ты сама. Ты решаешь, какие порождения выпустить в мир и облечь словами... И тусклая елочная игрушка вдруг взрывается радугой! И идут травяные дожди, и кто-то задыхается и умирает от счастья - от того, что тобою написано. Или от боли - а выбираешь ты. И сам взрываешься с придуманным миром, и вырваны с корнем нити марионетки... Но буря затихает, и моря возвращаются в свои берега, и твои врата к тебе закрыты, а костер, абсолютный текст, ждет. И ты бросаешь в него, как ветки, все, что можешь найти, вырвать, вынуть, извлечь из себя и из других - странный поворот дороги, и слезинку, и смешную детскую песенку... все, все падает в костер, и ты отдаешь, отдаешь иногда до цинизма, потому что и чье-то (может, и твое) последнее дыхание - тоже туда. Сломанная рука мертвого, стон отвергнутой любви... то, что не придумаешь ни за что и никогда, что должно быть истинно - иначе никуда не годится сотворенное тобою слово. А потом ждать, каждый раз боясь, что ничего не случится, что врат не будет.

Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.

Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал - это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесье, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться. Пей нашу кровь, пей нашу радугу - не жалко. Мы оторвем и раздадим кусочки души, все равно ее станет больше. Времена перемешались, и стоя на осколках, я дарю всем охапки сирени. Взахлеб. Радуги - полными пригоршнями. В небе - Врата!

"Ваша страшная сказка становится нашей страшной былью, и вы думаете, я буду просто стоять и смотреть?.."

Хальк поймал себя на том, что опять беседует с придуманным героем. И у Феликса есть повод удивляться и спросить: разве он такой злодей? Он же никогда не пойдет на то, чтобы использовать женщину втемную. Даже для блага нации. Стоп, не было тогда такого понятия - "нация". И вообще что-то не так. А, поймал это Хальк, не могли Алису схватить в Эйле. В Эрлирангорде - запросто. Но между столицей и Эйле - сутки поездом... Паровоз в средневековье, смешно... Тяжелая капля упала с крыши в выбитую под окном ямку. Сегодня проходят испытание будущие рыцари. С утра заявился совершенно злобный Гай и осведомился, неужли же, чтобы стать рыцарем, обязательно лезть в мокрую крапиву? А Ирочка уперлась в этих испытаниях и вечером станет изображать королеву-мать, лупить детей при свечках деревянным клинком по плечу и опоясывать ремешком с этим же мечом, привешенным к оному. Верх идиотизма. Хальк обещался написать жалованные грамоты... Пиши-пиши, художник, по линиям руки... что-то, не помню что, есть реальность, данная нам в ощущение. А если в ощущение дана нереальность, что тогда? Или грани сместились - и как повернешь... Что это он тут нарисовал? Хальк, отнеся на вытянутые руки, разглядывал вырванный из блокнота, измятый и немного обгорелый по краям листок: оградка, мраморная роза на камне. "До свидания, глупышка Икар. Вон над кладбищем кресты, словно крылья. Нас на нем похоронили с утра. Нас хотели завести, но забыли." Оптимистично и весьма жизнеутверждающе. Но почерк... загнутые кверху спятившие строчки. Через месяц она сама не могла прочесть, что написала. Но не было же у нее этих стихов!.. Нереальность в ощущение. Хальк высунулся под дождь. Особенно нетерпеливые оруженосцы, заране потирая голые локти и коленки, ломились к крапиве. Охота пуще неволи. Сказка... да. Одно дело, когда твоя сказка пусть за полустертой, но гранью. За окошком, за прогибающейся преградой. Пусть в снах. Пусть в неоживающих строчках. Пусть в почти не страшных картинках перед глазами. Но если она ломится в мир с упорством сбрендившего поезда? Как в старом фильме: ворвавшийся в квартиру паровоз. Рваная дыра в стене и тупое черное рыло среди сентиментальных кошечек. И что же мне делать со всем этим, Господи?! Впрочем, ты все равно не ответишь.

Алисе показалось, что Феличе держит над ней зонтик, огромный, черный, на точеной деревянной ручке. Какие зонтики в пятнадцатьм веке! Она потрясла головой и засмеялась. Дождь бил по растянутому между хвоями плащу, а пряди дыма, подымаясь кверху, закручивались и перемешивались. Временный привал. Что же ей объясняли? Что мир похож на дырочки от сыра, на решето? Что в заповедный город Руан-Эдер так же легко шагнуть, как на уступ Твиртове? Тогда зачем они едут под солнцем и под громыхающим летним дождем? И каждый вечер со зловещим постоянством (как в давно позабытом мире одной девушке - платок) приносят ей книгу с цвета слоновой кости страницами, чернила и очиненное перо.