Звёздные войны: Солдаты смерти - Джо Шрайбер

Проследив за его взглядом, Захара поняла, что он заметил ногу, вытянувшуюся из–за угла. Видимо, она принадлежала одному из стражников, через чьи тела сама Захара перешагивала, пробираясь сюда. Хан ещё больше вытянул шею – он заметил ещё несколько трупов.

Когда он вновь перевёл взгляд на неё, дерзость в выражении его лица уже куда–то пропала. Ей на смену пришло что–то другое, не совсем страх, а некое острое восприятие окружающей обстановки. Он переглянулся с Чубаккой. Вуки понюхал воздух и выпустил низкий, беспокойный рык, родившийся в самой глубине его груди.

– Ага, – пробормотал Хан, – вот и я тоже, – затем он обратился к Захаре: – Похоже, дикого выбора у меня тут не наблюдается, доктор.

– Поверьте, – сказала она, выдержав его взгляд. – Вам это действительно нужно.

Хан закатал рукав. Захара поняла, что не сможет одновременно делать укол и держать бластер. Отложив оружие в сторону и толкнув его ногой вон из камеры за спину в коридор, она взяла Хана за руку, смазала её и воткнула иглу. Хан поморщился, когда она нажала поршень.

– Ты ведь уже это испытывала?

– Вообще–то ты первый.

Хан выкатил глаза.

– Что?

– Расслабься. Как дыхание?

– Скажу через минуту, если ещё буду жив.

Захара изо всех сил пыталась не показывать беспокойства. Она доверяла проведённому Мусором анализу антивируса, но нельзя было исключить, что туда могла закрасться ошибка. Кто мог дать гарантию, как антивирус повлияет на каждого конкретного человека? А как он будет действовать на представителей других рас, отличных от людей?

Однако альтернативой для Чубакки было лишь заразиться. И Захара не была до конца уверена, что введение антивируса грозило ему чем–то худшим. Она повернулась к вуки.

– Теперь твоя очередь.

Чубакка протянул руку. Отыскать вену на вуки всегда было задачей не из лёгких, однако Захара нащупала её под толстым смятым мехом и ввела иглу. Он зарычал, но не дёргался.

– Вот, а сейчас можно…

Вуки закричал.

Первое, что почувствовал Чубакка, это боль детей. Она навалилась на него отовсюду – плач страдающих голосов раздавался со всех сторон. Он не понимал, что означает этот плач. Только то, что на барже случилось нечто ужасное, а сейчас это происходит и с ним. К своему ужасу он почувствовал, что сам стал частью происходящего, соучастником невообразимого преступления, и всё из–за укола этой женщины. Болезнь, которую она занесла ему под мех, под кожу, ожила и стала пробираться сквозь него – живое серое существо забралось по руке на плечо и в грудь, щёлкнуло языком и прошептало: «Да, всё это сделал ты. Да, ты – это они».

Неужели, это всё действительно сделал он? Неужели это он причинил им боль?

Но это же невозможно. Врач впрыснула ему не яд, а наоборот, противоядие. Тогда почему так больно? И почему он до сих пор слышит детские крики?

Ему казалось, будто череп заполняется жидкостью, блокируя обоняние. Но слух стал даже острее, чем раньше. Голоса кричали на него. Они не просили, а обвиняли в невиданных зверствах, а когда он опустил взгляд на руки, то увидел, что с них капает кровь, а во рту ощутил резкий солоноватый привкус их крови.

И тут болезнь оказалась уже в нём.

И эта зараза требовала еды.

Он рявкнул громче, тряхнул рукой, пытаясь прогнать болезнь, но она забралась глубже, стала рыться в памяти и доставать подробности, которые он не вспоминал уже почти двести лет. Он услышал старые песни Дня жизни с Кашиика, увидел лица: старый Аттичиткак, Коллабов, любимая Молла, – только их лица сейчас менялись, таяли и растягивались, а губы изгибались в странных, презрительных усмешках. На него взирали глаза отца – он видел, как тот пытался скрыть свой стыд. Они знали, что болезнь уже в нём, и что эта болезнь может сделать с детьми. Они знали, что он убьёт их прямо в камерах и будет пожирать их ещё тёплые внутренности, засовывая их себе в рот, не прожёвывая, порабощённый болезнью и её аппетитами. Они видели, что болезнь никогда не насытится, что она будет убивать и пожирать, пока не останется только кровь, которую тоже можно слизать с холодного дюрастального пола. Они говорили: «Вот истинная песнь Дня жизни: ешь и убивай, ешь и убивай».

Нет, это невозможно! Такого не может быть!

С громкими криками, почти оглушительным рёвом в своих мыслях, он почувствовал, как приходит болезненное забытье, и был благодарен этой возможности скрыться, уйти от своих ощущений. Он не пытался убежать от них, а сам с готовностью шёл к ним.

Захара отпрыгнула, инстинктивно пригнулась и выставила обе руки для защиты. Чубакка вслепую махнул рукой с торчащим шприцом, и игла пролетела по камере как неудачно кинутый дротик, ударилась о стену и пропала из вида. Если бы Захара не пригнулась, рука вуки перебила бы ей горло.

– Эй, приятель, полегче, – Хан взял его за руку. – Чуви, это же просто…

Чубакка развернулся к нему, крича в полный голос, и Хан тоже отпрянул, нахмурился и уставился на Захару.

– Ты что ему сделала?

– Ничего. Я ввела ему то же, что и тебе.

– Похоже, на разные расы оно действует по–разному. Никогда об этом не задумывалась?

Он опять перевёл взгляд на Чубакку, но у того на лице застыло чужое выражение, враждебное, без следа сознательности в глазах. Казалось, вуки не понимает, что происходит, напуган и готов броситься на любую опасность. Острый, дикий запах, который Захара едва учуяла раньше, усилился и проник повсюду, как будто некая железа агрессии в его теле стала резко выбрасывать гормоны. Он рычал, не переставая.

Одновременно Захара заметила опухоль. Всё началось с горла – оно стало раздуваться, а потом то, что она раньше приняла за рык, превратилось в придушённое дыхание.

– Что такое? – спросил Хан. – Что у него случилось с шеей?

Захара не ответила, не в силах разобраться в собственных мыслях. Неужели ей удалось отыскать нескольких выживших на борту баржи только для того, чтобы ещё больше помочь болезни?

Она взяла себя в руки и стала размышлять: либо антивирус ослабил иммунитет вуки к патогену, либо болезнь за последнее время стала более агрессивной, настолько, что инкубационный период сократился от нескольких часов до нескольких минут. В любом случае…

Чубакка с грохотом рухнул на колени, обхватив руками голову, и закачался вперёд–назад с жуткими булькающими звуками, которые постепенно ослабевали. Он поднял голову (ему это многого стоило), и Захара больше не заметила в его глазах злобы. Но то было лишь побочное действие кислородного голодания. Взгляд вуки затуманился, а могучие плечи подались вперёд под действием силы тяжести, и огромное тело грохнулось ничком на пол.

Захара присела.

– Помоги мне перевернуть его, – бросила она Хану.

– Что? Зачем?

– Помоги!

Хан обхватил Чубакку за плечи, а Захара подняла его за бёдра, перевернув грузную тушу на спину. Пропустив руку под мохнатую голову вниз по шее, она подняла вуки вверх.

– Найди шприц.

– Э–э, нет уж, – Хан помотал головой. – Не будешь же ты ему второй раз колоть эту штуку.

– Хочешь, чтобы твой друг жил? Тогда найди этот проклятый шприц.

Хан мгновение переваривал её слова, а потом пошёл в дальний угол камеры, бормоча что–то под нос. Захара поняла, что сейчас жизнь вуки во многом зависит от того, насколько ей удастся убедить Хана. В противном случае, если Хан будет ей мешать, ей останется только дать Чубакке спокойно умереть.

Хан вскоре вернулся со шприцем в руках.

– Надеюсь, ты…

Захара выхватила у него шприц, слила из фиала остатки антивируса и запрокинула голову Чубакки назад. Стараясь не задевать артерий, она ввела пустую иглу. Услышав знакомый звук, когда игла проткнула кармашек с жидкостью, Захара потянула поршень на себя. «Дроидам такое не под силу, – подумала она. – Такое ни одному дроиду не придёт в голову».

И, наверное, не без причин.

Шприц стал наполняться серо–розовой жидкостью. Хан молчал, но она слышала, как сухо щёлкнуло его горло, когда он с трудом сглотнул. Опорожнив шприц, Захара ввела его вновь.

После трёх раз опухоль стала спадать.

Крики в голове Чубакки усилились.

Какова истинная песнь Дня жизни?

– Я внутри тебя, – шептала болезнь, – и ты будешь петь так, как скажу тебе я. Мои песни будут убивать и пожирать. Ты будешь петь их, пока я буду внутри тебя. Ты будешь петь их, пока я голодна, а я всегда голодна.

– Да, – ответил Чубакка болезни. Когда он серьёзно о чём–то думал, мысли развивались прямолинейно, – да, ты внутри меня. Я вдохнул тебя, когда открылась дверь камеры. Так же и Хан вдохнул тебя и тут же стал кашлять и задыхаться. Но потом врач дала нам лекарство.

Болезнь в гневе закричала. Но он уже не слышал.

Тяжесть в груди пропала. Он опять мог дышать, горло больше не сжималось, пропуская воздух. В глазах тоже прояснялось. Он уже видел взволнованные лица стоящих рядом Хана и врача.

Вот истинная песнь Дня жизни.