Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

— Такие стихи, что он сейчас пишет, я тоже писал, — сказал Горицветов. — Лет сорок пять назад, когда гимназистом был. Вот вам четыре строчки. — Он встал в позу, стал читать с длинным подвыванием:

И не было сил, чтобы крикнуть набатово:«Ну постой, не спеши, обожди!»А ветер все так же колени обхватывал,И в проспектах рыдали дожди.

— Здорово! — закричали, захлопали, засмеялись за столом.

— А почему бы вам, — сказал Василий Антонович, — не писать и не публиковать острых пародий на мещанские стихи, не бороться с литературным мещанством оружием смеха? Это сильное оружие. Более сильное, чем оружие административных мер. Мне рассказывали, что в Польша в тридцатые годы, или перед тридцатыми годами, бурно расцветала обывательская литература, в прогрессивных кругах ее называли литературой «для горничных». Эта наводнившая книжный рынок литература очень беспокоила передовых польских писателей. Но поделать с нею они ничего не могли. И вот одна из писательниц, из прогрессивных писательниц, решилась на такой шаг. Она написала книгу, как бы сгусток, концентрат, эталон, что ли, литературы «для горничных». Остроумно, талантливо высмеяла, высекла и самих сочиняющих для мещан, и их продукцию. И что вы скажете! Говорят, что это сыграло огромную роль. Над литературой «для горничных» даже сами горничные смеялись.

— Скажут, не этично, то да сё. — Баксанов в шутку почесал пальцем затылок.

— Кто скажет?

— Найдутся, скажут.

— А вы, как ЦК наш советует в таких случаях, к Ленину обращайтесь. У Ленина учитесь тому, что этично и что не этично. Самым не этичным для революционера Ильич считал опускание рук, всякие колебания, желание найти обходную дорожку поспокойнее, пресловутый третий путь, в то время когда надо идти решительно вперед, когда надо действовать и действовать революционно, в интересах партии, в интересах народа. Как вы считаете, товарищ Огнев?

Огнев шевельнулся на стуле, поправил очки.

— Да, конечно, Василий Антонович, вы совершенно правы.

Василий Антонович ждал, что он ещё что-нибудь скажет. Но тот ограничился одной этой фразой.

— Мы отвлеклись немножко, — сказал Василий Антонович. — С чем пришли-то, рассказывайте! Какая беда приключилась?

— Дело в том, Василий Антонович, — заговорил Огнев, — что три творческих союза, представителей которых мы видим сегодня в обкоме, чтобы ликвидировать вредную, обедняющую жизнь каждого из них, взаимную разобщенность и оторванность, хотели бы перестроить свою общественную практику. В частности, они обращаются к областной партийной организации с просьбой помочь им в устройстве объединенного творческого клуба.

— Да, да, — заговорил Баксанов. — Мы хотим, чтобы у нас был отличный общий клуб, чтобы он был в одном из лучших зданий, в центре города, на лучшей улице — на проспекте Маркса и Энгельса, чтобы мы все — писатели, композиторы, художники — могли собираться вместе, спорить, обсуждать и жизнь и творчество, обогащать друг друга идеями, наблюдениями, фактами, чтобы к нам на огонек шли бы и работники театров, и научные работники города и области, и архитекторы. Мы беднеем, не общаясь друг с другом. Мы как средневековые цехи. Нет больше такого участка жизни в стране, которого бы не коснулись благотворные перемены последних лет. Только наш участок, участок творческих союзов, будто бы он из гранита, четверть века стоит неколебимо. Уж на что, казалось, были незыблемым, краеугольным камнем сельскохозяйственного строительства машинно-тракторные станции, и те подверглись решительным переменам. Не говорю про промышленность, про всякое иное. А мы…

— Какие-нибудь практические предложения есть?

— Есть, Василий Антонович. — Огнев полистал бумаги в своей папке. — Товарищи просят себе здание Зоотехнического института.

— Вкус у товарищей неплохой! — Василий Антонович улыбнулся. — Бывшее офицерское собрание. А куда же зоотехников девать? Коленом их, что ли?..

— Не коленом, а в монастырь Андрея Первозванного, — ответил Горицветов. — Там отличные помещения. Их запустили только. Это в двух километрах от города.

— Знаю, знаю, — Василий Антонович кивнул.

— Там МТС располагалась с тридцать третьего года. А теперь ремонтно-техническая станция. Для нее надо специальные помещения строить, специальный городок. Поближе к колхозам.

— Ого, сколько перестановок да передвижек! — Василий Антонович встал, подошел к окну. Дождь утих, сквозь тучи, стронутые с места ветром, пробивалось вечернее солнце. Капли воды на ветвях, на листьях вспыхивали то красным, то синим, то опаловым или голубым — всеми цветовыми богатствами радуги. — В принципе я согласен. — Он вновь вернулся к столу, но не сел, оперся руками о спинку своего кресла. — В ваших предложениях мне видится доброе зерно рационального. Но как мы решим — какое здание, кого куда передвигать, куда переселять — об этом надо основательно подумать. Дайте обкому недельки две-три на размышления. За это время мы съездим в Москву, отчитаемся в работе, проделанной за зиму и на весеннем севе. А после, через две-три недельки, снова пригласим вас сюда, за этот стол. А что касается квартир, о которых заговорил товарищ Баксанов, то он прав. Это неверно, будто бы великие творения мирового искусства создавались только на чердаках и в подвалах. У Рафаэля, как известно, был роскошный дворец, и жил великий художник по-княжески. Тициан тоже не мог пожаловаться на недостаток благ жизни. Скажем прямо, не плохо жил и наш сановный соотечественник Гаврила Романович Державин. Имел достаток Иван Сергеевич Тургенев. И так далее. И ведь не плохо у них получалось с творчеством-то, а? Ну, правда, были и другие примеры, и, может быть, в значительно большем числе. Мы знаем Рембрандта, знаем Николая Васильевича Гоголя. Или вот как-то читал я о жизни художника Александра Иванова, который «Явление Мессии» написал. Громадную такую картину. Замечательная картина. Всю жизнь человек бедствовал, грош за грошом вымаливал у тогдашней Академии художеств, у русских меценатов, у царского правительства. Но такие примеры — не доказательство пользы бедности для творческих работников. Окажись у Гоголя и у Иванова побольше средств, живи бы они без необходимости думать о куске хлеба на завтра, кто знает, может быть, ещё и лучшие бы произведения они создали. Словом, вопрос о квартирах тоже вполне законный. Кстати говоря, обижаться на областные организации по этому поводу вы и не можете. Или можете?

— Обижаться не можем. В черном теле нас не держат, — ответил Баксанов. — Но нуждающиеся в хорошем жилье у нас ещё есть.

— Поладим, поладим. — Василий Антонович пожимал руки на прощанье. — Из-за квартир ссориться не станем. Получше только пишите о жизни народа.

Проводив эту большую и шумную компанию, он позвонил в больницу, главному врачу, поинтересовался здоровьем Черногуса.

— Даже лучше, чем можно было ожидать, — ответил главврач. — Насчет инфаркта мы ошиблись. Нас обманул спазм коронарных сосудов. Возможно, что через недельку-другую выпишем.

— А приехать к нему нельзя?

— Лучше бы этого пока не делать, Василий Антонович. Очень нервничает. Пусть успокоится да окрепнет.

8

Еще недавно такая просторная, квартира теперь была довольно плотно заселена. В кабинете Василия Антоновича расположились Александр с Павлушкой; маленькая комнатка возле кухни стала будуаром Юлии; столовую превратили, так сказать, в проходную и общую. Устав за день от встреч и разговоров с людьми, Василий Антонович шел за тишиной в спальню. Зажигал ночную лампочку, садился возле нее в любимое свое старое кресло, пододвигал под ноги стул и что-нибудь читал.

Чтение было его страстью с детства. Такие подсчеты никогда не производились, но если бы их произвести, то оказалось бы, что он перечитал многие тысячи книг. Правда, припоминая теперь «полные собрания» Буссенара и Жаколио, Понсон дю Террайля или Раскатова, в двенадцати томах запечатлевшего потрясающие похождения Антона Кречета, толстые связки трепаных брошюрок в красочных аляповатых обложках, которые «с продолжением» повествовали о приключениях «знаменитых сыщиков» Ника Картера, Ната Пинкертона и Пата о'Коннера, российского Путилина, благородного разбойника Лихтвейса, обитавшего в таинственной недоступной пещере, — перебирая в памяти десятки и сотни иных подобных сочинений, какими он увлекался лет до пятнадцати — шестнадцати, Василий Антонович досадовал на то, что так много драгоценного времени растрачено напрасно.

Лет до двадцати пяти он читал главным образом художественную литературу, не считая, конечно, тех специальных книг, когда учился в институте и затем — когда пришел работать инженером на завод. Он читал все подряд, без системы, что только под руку попадало. Позже читал и на фронте, в дни затиший и земляночного сидения, и, конечно же, в госпиталях. Последний десяток лет, на требовавшей большого напряжения партийной работе, он так разбрасываться уже не мог. Из художественной литературы читал лишь то, о чем возникали толки в читательских кругах; остальное свободное время посвящал книгам, которые как бы являлись главными вехами на пути познания и объяснения человеком жизни на земле. Ему хорошо помнилось, как, полистав несколько страниц старой, переведенной на русский и ещё в прошлом веке изданной геродотовской «Истории в девяти томах», он постепенно зачитался путевыми записями этого замечательного грека, который при тех средствах передвижения, какие существовали на земле две с половиной тысячи лет назад, объездил и обошел весь Египет, окружающие его страны Африки и Азии, побывал в Вавилоне, своими глазами видел легендарный город при жизни, поднимался по Нилу до Асуанских порогов, был даже в степях нынешней Украины, — чуть ли не в тех местах, где сейчас стоит Киев, добрался к скифам и все, что видел, что слышал, подробнейшим и добросовестнейшим образом записал.