Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

Ты толкаешь дверь, дверь ночи, за которой люди обнажены, за которой нет бедности, неприятностей, но что делать в этом маленьком королевстве, если лишиться возможности выйти оттуда? Иногда ей хочется остаться там навсегда. Мазь, настойка, которую Кристиана делает своими прекрасными полными руками, помогает проникнуть туда, но также помогает выйти оттуда. И каждый раз можно сказать: «Спала ли я, была ли я там, была ли она там?» Разве невозможно заставить многих видеть один и тот же сон? А можно ли отправиться на шабаш днем, без мази, без снадобья, без головокружения и узнать все раз и навсегда из первых рук? И если один-единственный раз она сможет увериться в этом, тогда «я больше не пойду туда, никогда-никогда». Но кто даст эту уверенность? Она даже не уверена, что узнает лица, виденные на шабаше. Вот этот суровый человек, эта прекрасная девушка, этот нищий… Как узнать наверняка и без риска? Единственные, кого она может спросить, — это те, кого излечила. Ну, например, она могла бы спросить у женщины, у которой сын вернулся с войны, у другой, у которой племянник выздоровел от ужасной болезни, у той, к которой вернулся любовник, и у той, которую покинул муж, у той, у которой перестали доиться коровы, у той, которая хотела ребенка. Но все убегают, избегают ее; в этом перенаселенном предместье она так же одинока, как была в детстве, в тележке, переезжавшей от деревни к деревне. Хоть бы одну, хоть бы один раз заставить все сказать, во всем исповедаться… Анна в душе превращается в инквизитора. Она подстерегает, допрашивает, мучает. «Это правда? Это точно?» Она ломает им кости, она их колесует, она… Она сумела вылечить коров, вернуть любовника, дать ребенка без помощи кухонной латыни и молитвы, прочитанной задом наперед, все эти ухищрения ведь только для того, чтобы напустить туман? Правда ли, что она призывает дьявола? Когда она берет за руку какую-нибудь толстую крестьянку с красным лицом и с полной серьезностью заставляет ее три раза обернуться вокруг себя во дворе, бормоча всякие глупости, разве она не смеется в душе, когда видит, как подчиняется ей надутая кукла? И тут вдруг ее охватывает бешенство: «Целуй землю, целуй навоз!» Та подчиняется. Шутовская комедия. Но эта шутовская комедия наделяет девочку властью, венчает ее, приговаривает ее. «Бегай на четвереньках! Лай!» Женщина повинуется. Горькое, ужасающее удовольствие. И вдруг Анна понимает, как это выглядит со стороны. Перед несчастной девочкой, которая приказывает, в маленьком дворе, окруженном беленой изгородью, такой чистой и уверенной девочкой, толстая женщина бегает на четвереньках среди кур и ест грязную землю, скотский бред, комичный и страшный. И Анна пробуждается. «Довольно, довольно!» Начинается головокружение. Нет, она вовсе этого не хотела! Она становится сумасшедшей, шабаш все ставит вверх ногами во дворе, около дома, в жизни. Больше нет преград, все смешалось, игра вдруг становится ужасной… И в трансе, в конвульсиях она бросается на землю. На шум прибегает Кристиана.

— Приходите ночью, — говорит она женщине, которая поднимается и стоит с идиотским выражением лица в испачканной юбке. Эта женщина больше не придет. Она слишком испугалась. Девочка бесноватая, это точно. Она видела дьявола.

Шабаш — это ночь, сон. Женщины, которые приходят к Анне, сами играют комедию. Потихоньку, как маленькие девочки. Она хотела довести игру до конца. И увидела человеческое существо, превращенное в животное, впавшее в бред от радости, что оно превращено в животное. Метаморфоза произошла на ее глазах и по ее воле. Она теперь не понимает, почему заставила эту женщину броситься к своим ногам в порыве безумия. Кто подтолкнул ее сделать это? Или она сама этого захотела? Говорит ли она то, что хочет сама? Она, наконец, рискнула погрузиться в ночь, в поэзию. Эта мужняя жена испугалась, не вернулась. А если она заговорит? Конечно, очень легко от всего отказаться. Но сплетня бежит быстро. И Лоран в первый раз бранит Анну.

— Ты с ума сошла, несчастная? Средь бела дня?

— Именно, — отвечает она. — Средь бела дня…

И тогда Лоран произносит странные слова:

— Надо уважать день, нельзя путать одно с другим.

Кристиана возражает:

— Все спуталось. Все будет путаться до скончания времен.

Только что Анну высмеяли. Но она видела — пусть она кому-то и кажется смешной, — она-то видела женщину, превращенную в животное средь бела дня… И это она превратила эту женщину в животное! Ей не до смеха. И вот здесь, средь бела дня, вот он, шабаш. День — это всего только ширма, хрупкая, прозрачная мембрана, которая содержит в себе оцепенелых, но медленно надвигающихся, осязаемых монстров.

— Ты боишься?

На привычный вопрос в этот вечер она ответит, немного колеблясь:

— Не знаю.

— Ну тебе повезло, — говорит Лоран. — Теперь-то уж ты точно отправишься на шабаш.

— И вы тоже?

— О! Я!

Она настаивает.

— Неужели вы никогда, никогда не боялись?

— А ты знаешь легенду о человеке, который не умел дрожать?

В этот вечер на шабаше в жертву приносится козел. Кровь течет по длинному столу в сарае, куда Анна никогда не сможет найти дорогу.

— А днем и нет дороги, — поясняет Кристиана.

Кровь, судороги животного, хрипы, когда режут горло… Что может быть привычнее в деревне, чем смерть? Эту жертву превратят в пепел, никто ее есть не будет. Ничего особенного, всего только умирающее животное. Одно из многих сотен животных, которые ежедневно падают под ножом, с пустыми глазами, вытянутыми ногами. Но Анна вцепилась в руку Кристианы. Этот козел, который предназначается не на мясо, — это только смерть. И если бы в жертву принесли человека, ребенка, так же окоченели бы его члены, остекленели глаза, это ужасное преступление, и оно бы произошло так же, как жертвоприношение, которое тут считалось в порядке вещей. Ее насмешливое «ничего особенного» приводит ее в ужас, у нее кружится голова, потому что тогда все возможно, потому что граница зла, омерзительная и пошлая, как эта кровь, никогда не достигается. И среди безумного смеха этой толпы, наполовину обнаженной, погружающей руки в кровь, омывающей в ней святые дары, которые потом топчут, Анна — ничто, наконец она превратилась в ничто, она сейчас исчезнет совсем, обрушится в пропасть, точно как Кристиана, наконец-то она следует за Кристианой, она падает, она теперь знает. В эту ночь она была на шабаше, целиком погрузилась в него.

На утро после этого шабаша, а может быть, и через два дня… Анна не знала, она была сломлена, не способна мыслить, по доносу одной крестьянки Кристиана де ля Шерай и Лоран Шамон, ее родственник, соучастник и, как говорят, любовник, были взяты под стражу. Анна бродит несколько часов по пустому дому, не думая о бегстве, о том, чтобы спрятать книгу, фигурки из воска, снадобья, не думая о том, что придет и ее черед. Рассказывали потом, что тем, кто пришел за ней (с предосторожностями, потому что это все-таки дитя), она сказала: «Благодарю вас». Потому ее и сочли сумасшедшей.

Шестнадцать лет, а такая худенькая, маленькая, ей больше четырнадцати не дашь. Полная жалости тюремщица говорила, что это дитя. И до самого конца все будут повторять, что это дитя. Но общеизвестно, что бывают дети-колдуны. Иногда еще с колыбели родители посвящают их дьяволу. Таинственной церемонией они зачеркивают крещение, и таким образом ребенок с шести месяцев уже посвящен.

— Ну разве это возможно? — восклицала тюремщица с пышной грудью, большим сердцем и бездетная. Муж ее кивал.

— Точно, есть дети-колдуны. Судьи говорят. Священники говорят. Кумушки говорят. И книги говорят. Что тут поделаешь? И отец малышки (оба они: и тюремщик, и его жена говорили «малышка», у них было доброе сердце) был жалкий человек, ездил из деревни в деревню, как цыган (это плохо, потому что почти все цыгане — колдуны), он пил, богохульствовал, таскал за собой малышку (и до самого конца, до самого ужасного конца и эти люди, и множество других станут говорить «малышка», со слезами в голосе, никогда ее так не любили, точно теперь-то она вдруг нашла огромную, новую семью, которая и приведет ее на костер), он водил ее в таверны по ночам.

Ночь! В то время это много значило. Ночь принадлежала волкам, ночь принадлежала ворам, каждому казалось, что страшные воровские рожи мелькают за неплотно закрытым ставнями окном, ночью свечи только дымили и не освещали, ночью слышались скрипы, стоны, вой, ночь — это ветер, лес, полное одиночество, ночью — дурные сны, страшные сны, ночь принадлежит дьяволу. Можно запереться, но сразу чувствуешь себя в тюрьме, а ночь снаружи катит свои огромные волны. Ты засыпаешь, и тут же тебя уносит куда-то, знакомые предметы меняют свои очертания, и сон поглощает тебя, почти уничтожает. И если «это дитя» — дитя ночи (пусть даже и не виноватое в этом, разве же она виновата, что ее посвятили дьяволу с колыбели?), людьми, которые жалели и любили ее, она была заранее обречена на смерть. Ну как же можно, чтобы именно ее, такую маленькую и нежную, призвал и возжелал дьявол?