Райские птички (ЛП) - Малком Энн

Я сглотнула, потому что не хотела выглядеть бедной беззащитной жертвой вышеупомянутого садиста, но именно такой я и была, так что именно так я и звучала.

У этого человека был способ убедиться, что все мои уродливые истины лежат передо мной, – перед ним – как кусочки головоломки. Как кусочки двенадцати разных головоломок, ни одна из которых никогда не будет решена, не будет собрана вместе, потому что не хватало кусков.

Он положил нож с вилкой, как и я. Но его руки были раскинуты треугольником, на его тарелке все еще лежала половина бифштекса. Он всегда моет тарелку. Каждый прием пищи. Наверное пытался показать пример. Впрочем, это не имело значения.

— Получаю ли я удовольствие, а точнее сексуальное удовлетворение от причинения боли или унижения другим? — спросил он.

Я кивнула, хотя в этом не было особой необходимости.

— Нет, — сказал он. — Насилие – это часть моей жизни, неизбежная часть. И да, мне нравится убивать. Я делаю это быстро и чисто. Пытки меня не прельщают.

Я потянулась за водой. Передо мной всегда стоял бокал вина, к которому я никогда не прикасалась. Я не пила, ведь у меня достаточно дерьма внутри моего мозга, изменяющего состояние ума. По той же причине я не принимала таблетки. Конечно, они могли бы помочь, могли бы смягчить все это, но это не реально. Это лишь временное бегство от неизбежного будущего.

— Что ж, это обнадеживает. Моя смерть будет быстрой и безболезненной.

Совсем не как моя жизнь.

Он отодвинул тарелку. Уделяя мне все свое внимание.

Когда он что-то делал, концентрировался на чем-то, на ком-то, он делал это полностью. С фатальной интенсивностью, которая нервировала меня. Даже пугало. Потому что это интенсивное размышление означало, что он увидит все, что я оставила на поверхности, вплоть до моих сломанных частей. Мои уродливые и искривленные части. Истинная я.

Какое мне дело до того, что думает о моем уродстве самозваный серийный убийца?

Он проверял мою отвратительность, а у меня не было выбора, кроме как сделать то же самое.

Я ненавидела его за это.

Яростно.

У меня возникло странное желание схватить нож для стейка, обогнуть стол и вонзить ему в шею. Я представляла, как делаю это. Воображала, как кровь хлещет из артерии, чувствовала, как она брызжет мне на лицо, видела, как тьма, зло и все остальное, что было в нем, покидает его и просачивается в дорогую ткань его костюма.

Но потом я откинулась на спинку стула, сжимая стакан с водой, и уставилась на него, смотревшего на меня.

— Если мне придется убить тебя, уверяю, ты даже не заметишь, что это происходит.

— Придется, — повторила я. — Убийство не является обязательной жизненной необходимостью. Это выбор.

— Только не в моей жизни, — он помолчал. — И в твоей тоже. Я подозреваю, что ты просто скрылась от обязательств, которые могли бы помешать тебе быть здесь.

Я моргнула. Мой гнев рос, согревал каждый дюйм моего тела, которое, я была уверена, останется замороженным, пока я в его присутствии. Именно эта злость вытолкнула меня из кресла, заставила обогнуть стол, как это было в моем воображении несколько минут назад, но у меня не было ножа для стейка в руке. Лишь гнев, который стал отдельным, более сильным существом внутри меня.

Поскольку все его внимание было приковано ко мне и моим движениям – какими бы непредсказуемыми они ни были – он уже стоял, когда я подошла ближе.

Я на мгновение сняла поводья со своего гнева, чтобы остановиться в паре футов от него, несмотря на то, что моя ярость жаждала подойти ближе, чтобы сжечь его своим жаром. Какое-то чувство самосохранения или слабости осталось во мне.

— Ты думаешь, что знаешь меня, — прошипела я, указывая пальцем в воздух, жалея, что не могу воткнуть его ему в грудь. Желала, что он не был достаточно острым, чтобы проколоть кожу, раздавить его грудную клетку и прорваться сквозь то, что бьется внутри.

— Никто никого по-настоящему не знает, — спокойно сказал он. — Даже они сами. У людей недостаточно самосохранения, чтобы тратить время на познание самих себя. Иначе они увидят себя чудовищами, какими на самом деле являются. Не многие люди сильны духом, чтобы выжить после встречи с собственными монстрами.

Мне хотелось кричать.

— И ты встретил своего монстра, верно? — крикнула я. — Потому что ты более развит, чем все эти люди, от которых избавился? Ты, с мертвыми птицами в какой-то тайной комнате и с огромным количеством убивших тел, которое не совпадает с твоей душой, потому что у тебя, блять, ее нет. Потому что ты выше этого. Потому что ты всемогущ, опасен и готов убить любого, кто создает осложнения.

— Да, — просто согласился он.

Я уставилась на него, кислота на моем языке растапливала способность выплюнуть в него что-то еще. Кричать во всю глотку. Выцарапать ему гребаные глаза.

Он ничего не делал, пока я кипела. Ничего. Просто стоял. Спокойный. Собранный. Крутой. Чертов робот.

Я не знала, что бесило меня больше, чем тот факт, что каждая часть моего существа, включая гнев, хотела быть ближе к нему, хотела разорвать его на части, расчленить его, просто чтобы узнать его лучше, чем все остальные. Лучше, чем все его жертвы.

Желание было настолько сильным, что мне пришлось прикусить губу настолько сильно, что теплая металлическая кровь хлынула мне в рот. Мне нравился вкус крови. Вкус боли.

Но меня ждало гораздо больше. И кровь, и боль.

***

Оливер

Она делала это снова. Она прикусила губу изнутри. На этот раз яростнее. Достаточно сильно, чтобы пролить кровь. Пальцы Оливера дернулись в туфлях, подталкивая его вперед, чтобы схватить ее воробьиные руки, притянуть к себе и завладеть ее ртом, почувствовать вкус ее крови на своем языке.

Вкусить ее боль.

Но он не двигался. Он знал, что лучше не позволять своим низменным инстинктам диктовать свое поведение. Он потратил всю свою жизнь, чтобы они его не контролировали. Но никогда еще с ними не было так трудно бороться.

Вместо этого он заставил себя думать о клинических причинах, по которым она прикусила губу. Это – чрезвычайно распространенный тик у людей с тревожными расстройствами. Одна из многих поведенческих привычек, используемых организмом для выработки стратегии совладания. Она делала это часто, потому что ее мозг отчаянно искал выходы, на которые она могла бы направить свою тревогу.

В большинстве случаев такие вещи делались из страха. В этот момент он понял, что это из-за гнева. Ярости. Такого чувства он не испытывал уже много лет.

Десятилетия.

Это было бесполезно и служило основой для плохих решений.

Он наблюдал за языком ее тела, за тем, как она держалась, за дикостью и светом в ее ранее тусклых карих глазах. Ей хотелось наброситься. Атаковать. Он тоже почувствовал тревогу. Что она, вдруг, поддастся этому.

Еще одно незнакомое чувство.

Все в ней было незнакомо.

И он ненавидел ее за это.

Девушка ничего не сделала. И он осознал, что безмерно разочарован.

Вместо этого она заговорила, подхватывая нить их предыдущего разговора.

— Тебе нравится убивать, — сказала она, и в ее словах не было вопроса. Как и отвращения, которое обычно ожидалось от такого заявления.

Он не опустил глаза, заставляя себя стоять неподвижно.

— Да, — сказал он.

Она не опустила свои, в них все еще мерцали угольки. Ему нравится её гнев, её огонь. Он захотел злить ее, выводить из себя так часто, как только сможет. Даже если это заставит ее возненавидеть его. Потому что ненависть и гнев означали бы, что она жива. Страстно, но жива.

Ненависть всегда будет более страстной, чем любовь. Это всегда заставляло людей продолжать жить. Любовь ежедневно дразнила человека смертью. Но Оливер не хотел этого для нее. Он не хотел, чтобы она умерла от его рук. Да и вообще чьих-либо.

— Некоторые думают, что за убийство можно попасть в ад, — продолжала она.

— Некоторые люди не знают, что ад – это не то место, которое существует после смерти. Это то, что существует в жизни, — ответил он, стараясь говорить ровным голосом. — Ад существует для живых. Мертвые ничего не знают, потому что мертвые – ничто.