Птица - О Чхунь Хи

Открывая дверь, я навострила уши. Мне померещилось журчание воды. Это был голос Уиля. Он так и не заткнулся. Все говорил и говорил, не сознавая, что я уже дома. Лицо у него посинело до самой шеи.

Сестрица. Зачем мама так сделала? Выгнала нас совсем голыми. Все время плакала. Маме разрисовали лицо, когда она спала, душа покинула тело и не смогла вернуться. Ты сделала тот рисунок? Ты его сделала?

Голос Уиля звучал все громче. Я заткнула оконную щель, чтобы его не услышали на улице. Заклеила скотчем трещины на полу и у подножия стены, как сделал отец, чтобы не воняло газом. Ткань, которой я завесила выходящее на улицу окно, смягчила послеполуденный жар. В комнате воцарился полумрак. Но голос Уиля проникал даже через закрытую дверь. Каждый раз, возвращаясь домой и вставляя ключ в замочную скважину, я задерживала дыхание в надежде, что не услышу его.

Уиль говорил, даже оставаясь в одиночестве. Ничто его не останавливало — ни солнце, ни шум с улицы, ни ветер, которого мы всегда боялись, ни пение птицы в пустой комнате господина Йи. Уиль не умолкал даже в темноте. Он пугал меня — до тошноты, до рвоты. Ничто не останавливало Уиля — ни яростные проклятия, которыми старуха осыпала сбежавшего зятя, ни бесконечные молитвы в комнате госпожи Ёнсук, ни жалобная мелодия плача, пропитавшего весь дом.

С каждым днем Уиль становился меньше. Как будто слова, которые он произносил, опустошали его тело. Они заполняли комнату, как вода, и мне было трудно дышать. Я затыкала нос, чтобы не впустить их внутрь себя, меня тошнило от страха, будто какие-то странные создания поселились в сердце и животе. По ночам я не могла думать, мне казалось, что мой мозг изгрызли насекомые.

Пятна засохшей крови плясали у меня перед глазами красными струящимися языками огня.

— Что ты творишь с едой? Какая вонь! Пахнет протухшей рыбой. Нужно каждый день выбрасывать мусор. Где твой брат? Да ты слепнешь! У тебя огонь в глазах.

Старуха с отвращением принюхивалась, изучая мои глаза.

— Нужно их поймать. Ты нарисуешь свое лицо на белом листе бумаги и завтра на рассвете придешь во двор. Главное — хорошо нарисовать глаза.

Я открыла свой дневник. Но Уиль так шумел, что я написала на первой странице: «Погода: ясно» — и закрыла тетрадь.

На следующий день перед восходом домовладелица позвала меня во двор. Она приклеила рисунок к двери кухни и поставила меня лицом к выплывающему на небо солнцу.

— Нужно смотреть на солнце, не моргая, — то и дело повторяла она.

Небо окрашивалось в алый цвет, разрывая черную пелену ночи, из-за горы внезапно выплыло солнце. Я была ослеплена, но глаз не закрыла. В самом центре светила, там, откуда исходили лучи, я видела малиновое пламя. Оно стремительно пульсировало и обожгло мне глаза прежде, чем я успела закричать: «Горячо!» Глаза жгло, я была ослеплена и ничего не видела, кроме белого света на земле. Где-то очень далеко пела птица. Потом я увидела, как она влетела в белый свет, поглотивший небо, гору, дом, старуху и меня. Я смотрела ей вслед, пока она не превратилась в крошечную точку, а потом и вовсе исчезла.

— Все хорошо. Теперь ты быстро поправишься.

Услышав эти слова, я обернулась. Закрыла, а потом открыла глаза, из них потекли теплые слезы, и заливавший их жаром белый свет исчез. Под крышей, перед окном господина Йи, во все горло распевала птица.

Мои глаза на рисунке, приклеенном к двери, были исколоты булавкой, длинная тонкая иголка торчала в черном зрачке.

— Сестрица! Отец увез нас в Сеул, — сказал Уиль, кривя рот.

Это случилось вскоре после того, как ушла мама. Мы надели новую одежду, сходили к парикмахеру и сели в поезд. На рассвете отец купил нам молока, крутых яиц и хлеба с фасолью. Мы ехали очень долго. «Я сейчас вернусь, никуда не уходите». Он исчез, оставив нас в зале ожидания в Сеуле. Весь день там было полно народу. На площадь приземлялись стаи грязных голубей, какой-то человек то и дело дико вскрикивал, разрывая на себе цепи, после чего спокойно возвращался к продаже снадобий.

Отец все не возвращался. Мне было страшно, я хотела есть, но не плакала. Я не двигалась с места. Уиль сказал, что хочет писать, и я ответила: «Так писай». Что он и сделал — даже штаны не спустил. Хозяйка маленького ларька дала нам хлеба и молока. Отец вернулся много позже, от него разило спиртным. Уиля сразу вырвало на том самом месте, где он простоял весь день. Рвота была темно-красной. «Ты блюешь кровью», — сказал отец, но я присмотрелась и объяснила: «Это фасоль, он недавно поел хлеба с фасолью».

Шла я с трудом. Ноги у меня затекли и стали тяжелыми, как камни. Мы снова сели в поезд и долго ехали, глядя на закат, а когда добрались до места, у нас с Уилем поднялась температура.

— Отец хотел нас тогда бросить. Сестрица. Он меня бросил. Ты помнишь? Он побил маму и выбросил меня с третьего этажа, а ведь я был совсем маленький. Но со мной ничего не случилось. Потому что я полетел. Ведь если упадешь, то умрешь. Я уже тогда это знал.

Уиль говорил все громче, а я каждую ночь уходила все дальше от дома.

Улица за вокзалом была темной, совсем без фонарей, но красные лампочки, украшавшие домики, придавали им уютный, приветливый вид. Мягкий розовый свет обволакивал сидевших в витринах женщин. Они спокойно читали или красились перед зеркалом — так, словно улица для них не существовала. Некоторые вышивали цветными нитками на пяльцах птиц и цветы. В комнате висели маленькие шторки — совсем как в домике Белоснежки и семи гномов. Это был какой-то другой, нереальный мир. Снаружи было темно, а от этих домиков словно бы исходил аромат тайны. Время от времени слышался шум приходящих и отъезжающих поездов. Мужчины с последнего поезда, не глядя по сторонам, пробирались в этот темный квартал и ныряли в жаркие, пропахшие духами комнаты. Мужчины напоминали усталых карликов.

С холма виднелись расходившиеся в разные стороны дороги. Земля была маленькой одинокой зеленой звездой, солнце — крэгом, гора — треугольником, а медленно текущая вода — длинной лентой. Желтеющие листья вздрагивали, как уши сомневающегося человека. Я смотрела на облетевшие, погруженные в глубокую задумчивость деревья, и мне казалось, что ни они, ни я больше не вырастем. На земле лежали кучи сухих листьев. Место, куда мы с Уилем ходили по нужде, тоже было засыпано. Я расчистила яму и присела. Шум ветра напоминал песню, которую пели мы с Уилем. Песня стала ветром. А мы пели? Может, и нет. Мне почудилось, что среди деревьев мелькнули солнечный луч и крохотная фигурка Уиля, перемещающегося со скоростью света. Внезапно мне стало страшно на пустом холме, и я кинулась бежать вниз.

Когда я пришла из школы, в комнате было полно света. Висевшая на окне тряпка упала, и лучи солнца падали на синюшное лицо Уиля. Я приподняла одеяло и увидела влажные пятна на одежде. Я раздела брата и обтерла его тело.

— И не совестно тебе так себя вести? Ты что, грудной младенец? Придется надевать на тебя подгузник.

Пока я его отчитывала, Уиль, как глухой, выкрикивал свой монолог.

Наверное, он опорожнил желудок, чтобы попытаться взлететь. Я внимательно осмотрела его тело, собачий укус, от которого остался белый шрам на руке, и маленькую жалкую пиписку. Повсюду на коже были синие пятна, даже татуировка на руке стала синеватой. И следы от иголок тоже посинели. Под волосами обнаружилась шишка с открытой ранкой посредине. Может, его душа и сама жизнь ушли именно через нее? Я все поняла. Через эту дыру должен был выйти наружу сияющий ореол, окружавший космического мальчика Тото и доказывавший, что он — дитя света.

Голый Уиль продолжал говорить:

— Наш папа бил маму. Кто разрисовал ей лицо, пока она спала? Кто выпустил ее душу и помешал вернуться?

Мой отец бил маму своими круглыми крепкими кулаками. Он входил в комнату в перчатках, постукивая правым кулаком о ладонь левой, и мама сразу забивалась в угол и начинала кричать: «Не бей меня, не бей меня, умоляю». Мы неподвижно сидели в другом углу. Глаза у нас были закрыты, в ушах звучал ее крик.

Отец бил маму долго, не торопясь, и ее лицо покрывалось багрово-синими пятнами.

— Зачем он так поступил, сестрица?

Я приказывала Уилю прекратить, замолчать, угрожала побить, если не остановится, но он не слушал. Он кричал так громко, что я не разбирала слов, и тогда я запеленала брата в одеяло с головой, чтобы соседи не слышали этих воплей, и ушла.

День подходил к концу.

В доме господина Йи стояла тишина, но клетка по-прежнему висела под скатом крыши. Уходя, он, должно быть, забыл занести ее в комнату.

Птица то и дело всхлипывала — «ни, чи», — наверное, боялась наползавшей темноты. Уиль тоже мог испугаться ночи, и я вернулась в комнату, чтобы зажечь рядом с его кроватью свечу.

Заперев дверь, я на мгновение застыла в нерешительности, как будто забыла что-то сделать. Рыдания птицы в клетке казались дурным предзнаменованием. Осторожно, как это делал Уиль, я залезла на штабель кирпичей и сняла клетку.