Детская книга - Антония Байетт

Гарри ждал. Он стоял рядом со старым капралом по фамилии Кроу. Гарри думал приступами, а между приступами сохранял онемелое спокойствие, словно окружающее не было реальным. Он не думал ни о короле, ни о британском флаге, хотя на миг ему вспомнился Северный Даунс. Гарри думал: «Я молод и полон жизни». У него стучали зубы. Капрал Кроу похлопал Гарри по плечу, что ему совсем не понравилось, и сказал, что всех трясет, без исключения. Даже самым храбрецам, сказал он, случалось наложить в штаны. Эта неприятная мысль, не приходившая ранее в голову Гарри, добавила ему треволнений. «Я молод и полон жизни. У меня есть ружье и нож, я должен драться». Капрал Кроу протянул ему флягу, в которой оказался ром, и велел глотнуть. Гарри не любил рома. От рома у него расстраивался желудок. Но все же он выпил, и все вокруг как-то потеряло четкость, закружилась голова, его чуть не стошнило.

Им приказали наступать. Немцы метко осыпали их снарядами. Сотни людей погибали за собственной линией фронта или тащились назад, к перевязочным станциям. Гарри вылез из траншеи целым, и капрал Кроу – тоже. Они пошли вперед, к черным пням на горизонте, остаткам леса. Было шумно. Не только из-за свиста и взрывов, пуль и снарядов, но из-за криков. Гарри и Кроу спотыкались о мертвых и раненых, о тела и куски тел, и в конце концов им пришлось ползти – так искорежена и перемешана была земля и вдавленная в нее плоть. Скоро Гарри что-то ударило, его мундир увлажнился, а затем намок от крови. Гарри попытался ползти дальше и не смог, и другие люди проползали мимо и растягивались в грязи. У него шла кровь. Он лежал неподвижно. Он знал – абстрактно, – что раны в живот очень тяжелы. У него кружилась голова. Он пожалел, что выпил рому. Ему хотелось умереть поскорее. Но смерть не шла. Люди ползли мимо, а некоторые переползали прямо через него, он терял сознание и снова приходил в себя. Он понял, что люди больше не ползут, и заметил, что наступила ночь, если только эта темнота – не смерть. Это была не смерть. Но когда пришли люди с носилками, он был уже мертв, так что они забрали его именной медальон и обшарили кровавые карманы в поисках писем и фотографий. Они нашли фотографию Олив, сделанную когда-то для публикации. Олив глядела кротко и мудро. Санитары оставили его и ушли.

Капрал Кроу добрался до немецких проволочных заграждений, которые оказались целы. Он запутался в проволоке, его пристрелили, он повис, как зверь на виселице лесника, и умирал очень долго. В этой атаке было убито и ранено три тысячи человек.

Второй Мидллсекский батальон потерял убитыми и ранеными 92,5 % состава. Всего в этот первый день было убито и ранено сорок тысяч человек. Генерал Хейг заметил, что «с учетом количества задействованных сил это не может считаться большими потерями».

Уэллвуды в «Жабьей просеке» получили еще одну телеграмму.

– Плохие новости, – сказал Хамфри.

– Можно подумать, я ждала чего-то другого, – ответила Олив.

Она села в кресло и уставилась перед собой.

– Дорогая? – окликнул ее Хамфри.

Она молча смотрела перед собой. Через некоторое время она услышала, как Хамфри плачет в кабинете: странно, по-детски поскуливая, словно пытаясь скрыть, что плачет. Она тяжело встала, пошла к нему и стала гладить его, плачущего, по голове, которую он уронил на стол.

– Это как нож. Он режет мир, как сыр. Или как тушу у мясника, это сравнение лучше. Хамф, я тебя люблю, что бы это ни значило. Если это хоть как-то поможет. Может, и нет. Вообще мало что помогает.

– Я тебя тоже люблю. Если это хоть как-то поможет.

Трагедия стала настолько всеобщей, что было невежливо упоминать о своей или горевать открыто. У Олив появилась бесполезная мысль, что ей следовало бы защитить сыновей, что она думала о Томе и забыла про других мальчиков и потому потеряла их.

В июле 1916 года Джулиан Кейн воевал у Тьепваля и Тьепвальского леса. До войны это был живописный лес. Но для атак он совершенно не годился – солдаты дичали, сходили с ума и терялись в лесу. Поблизости располагался красивый дворец, уже разрушенный артобстрелом, и окопы, стенки которых были укреплены специально встроенными туда трупами. Джулиан был отброшен взрывом снаряда и потерял сознание – потерял рассудок, решил он, придя в себя и обнаружив, что лежит рядом с полевой каретой «скорой помощи» и не может вспомнить, кто он и как сюда попал. У него была неглубокая рана на черепе, а в теле кое-где застряли осколки шрапнели.

– Кто я? – спросил он, когда его пришли перевязывать.

Санитар пошарил по его карманам и сообщил, что он – лейтенант Джулиан Кейн.

Почему-то Джулиан с полной ясностью вспомнил лес из «Алисы в Зазеркалье», где ни у чего не было имен – ни у деревьев, ни у тварей, ни у самой Алисы. Он лежал, плавая в морфине, и думал об именах. Когда хоронили убитых, их имена писали на временных столбиках, от которых из-за бесконечной стрельбы часто оставались одни ошметки. И имена их живут в роды. Одурманенному сознанию представилась вереница имен – они, словно крысы, носились по полю битвы, ища тела, к которым когда-то были прикреплены. Словно долина костей пророка Езекииля. Раньше он думал, что имя живет само по себе, но люди, встреченные в окопах, были не настолько реальны, чтобы у них была именованная жизнь – жизнь, которая простиралась бы в прошлое и в будущее, в миропорядке, который когда-то считался нормальным. Люди и их имена были необязательны; Джулиан с какой-то тупой печалью понял, что запомнил их имена: столько имен уже не нужно, нет смысла помнить, потому что некого ими звать, – не вызовешь тех, кто распластан и рассеян в истоптанной трясине, бывшей когда-то зелеными полями и лесами. Можно только писать стихи об исчезающих именах. Он не хотел писать о красоте, скорби или высокой решимости. Он собирался – если не сойдет с ума и если его не убьют – попробовать написать мрачный стишок-другой об именах окопов и полей битвы. Какой-то книгочей, припомнив «Алису», присвоил окопам имена из сказок: окоп Моржа, окоп Шорьков, Пыряющий окоп, Глущоба, Твидлдам и Твидлди. Где-то был «Картинный лес» – а это еще откуда? Джулиану попадались «окоп Питера Пэна», «роща Крюка» и «коттедж Венди». Это были творения какого-то другого шутника, но Джулиан мог и их вплести в свои «кошачьи колыбельки», эфемерные слова в мире, где ничто не сохраняет форму после взрыва. Строишь себе нору из наваленных трупов и называешь ее «Тупиковым окопом», «Прорвой мертвеца», «Незаконченным окопом», «Не окопом», «Дырой» или «Цикутой». Пришел санитар и сказал, что Джулиана повезут в полевой госпиталь. Он что-то пытается сказать? Имена, ответил Джулиан. Имена. Имена сползают с вещей. Больше не держатся.

Ему дали морфина. Проваливаясь, он задавался вопросом: а есть ли Морфиновый окоп?

Так много, так много всего, что когда-то было его жизнью, он не хотел больше именовать и вообще помнить. Бодрствуя, он заталкивал все это поглубже. Но во сне оно поднималось, как приливная волна мертвой и умирающей плоти, и начинало его душить.

В полевом госпитале Джулиан время от времени думал об английском языке. Он думал о солдатских песнях – мрачных и торжествующих. Мы здесь раз мы здесь раз мы здесь.

Подальше от Ипра быть бы сейчас,Где снайпер хитрый не целит в нас.В окопе сыро,Сводит живот,Знать, нам мортираОтбой пропоет.

Был у меня товарищ,Он был мне родней, чем брат.Мы с ним под барабаны,Маршировали в ад.[90]

Поэзия, думал Джулиан, – это вещество, которое выжимается из людей смертью, близостью смерти, страхом смерти, чужими смертями.

Он начал составлять список слов, более недействительных. «Слава». «Честь». «Наследие». «Радость».

Он расспрашивал других про названия окопов. И слышал в ответ: «Крысиная аллея», «Дань», «Дохлая корова», «Дохлый пес», «Дохлый гунн», «Падаль», «Фабрика черепов», «Райская роща», «Окоп Иуды», «Окоп Искариота». Было также множество религиозных названий: «Павел», «Тарс», «Лука», «Чудо». Многие окопы назывались по лондонским улицам и театрам, а еще больше – в честь женщин: «Окоп кокетки», «Девка», «Корсет». Джулиан записывал названия в книжку и уже начал нанизывать их в строку, но у него все время болела голова. Названия окопов сами складывались в пародии на детские песенки.

Пруха, непруха,Пули над ухом,Как сержант под мухой,Жужжит шрапнель под брюхом…[91]

Это никуда не годилось. Но сама идея была перспективной. Руперт Брук погиб – умер год назад в Греции от воспаления на губе. Он писал о чаепитии в гранчестерской столовой, о меде или чем-то таком, немыслимом сейчас, а еще о том, что война стала освобождением от недожизни, от ее грязных и унылых песен и люди бросаются в бой, «как пловцы ныряют в чистую воду». Этих детей, думал Джулиан, кто-то околдовал и заморочил, словно некий гаммельнский Крысолов сыграл на дудочке, и все они послушно бросились за ним – под землю. Немцы потопили «Лузитанию», и Чарльз Фроман, импресарио, поставивший «Питера Пэна», утонул, не теряя храброго достоинства и, видимо, повторяя про себя бессмертную строку, благоразумно вырезанную из постановок военного времени: «Умереть – это ужасно большое приключение».