Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Верно, верно, пане Васелашку, — поддержал его Пырвул. — Наш-то Штефаница мудрых мунтянских бояр всегда изменниками называл. Но только они свою землю от погибели и спасли!

— Первые мужи земли своей предателями быть не могут. — Рука Карабэца крепче сжала рукоять. — Ибо они и есть родная земля. Первые мужи земли своей ее князю — ровня и вольны служить, кому захотят, кого сочтут того достойным, хоть ему, хоть королю, хоть султану. И вольны же мстить своему князю за обиды и утеснения, ибо найдутся всегда меж ними люди и древнее родом, чем он, и достойнее.

— И какие обиды терпим, бояре ваши милости! — заговорил молчавший до тех пор Гырбовэц. — Лучших из нас князь Штефан казнит на пирах! Напьется — и велит сносить головы с плеч. Без суда, на месте, у всех на глазах казнит тех самых, которые только что поднимали кубки за его здравие!

— Истинно, лучших! — забыв об осторожности, повысил голос Пырвул. — Алексу-стольника! Исайю-ворника, даром что был с ним в родстве!

— Это понятно, в роду у него одни братоубийцы, — поморщился Гырбовэц. — Добрый господарь Александр доброго потомства не оставил; все они — отравители и палачи.

— А он и не княжьего, верно, роду, — перешел на злобный шепот Утмош, отчаянными знаками напоминая остальным, что надо говорить тише. — Богдан-воевода, правда, признал его и воспитывал как сына; только он незаконнорожденный, байструк. Может, и не сын вовсе был он покойному — мещанка Олтя, мать нашего Штефаницы, могла прижить его и от своего мужа, законного, с коим не расставалась и тогда, когда принимала Богдана-воеводу!

— Зато каждый из нас, здесь сидящих, истинно княжеского корня! Есть и королевского! — визгливо напомнил Гырбовэц.

Утмош снова замахал руками, требуя тишины, хотя перед этим сам расставил вокруг шатра вооруженных холопов — чтобы никто не мог подслушать речи его гостей. Бояре опять помолчали. Сидели сумрачные и решительные, гордые силой своих многочисленных родов, спаянных послушанием младших старшим и безграничной фамильной спесью.

— О Мунтении говорить — время терять, государи мои, — заговорил в конце концов Карабэц. — Каждый из нас знает дела мунтянские досконально — у каждого в той земле родня и друзья, а с тамошними боярами, великими и малыми, — торговля, задумки. Помыслим же вот о чем. В эти годы, после Великого Моста, новая победа нашего воеводы над османами принесет нам с вами, высокородные паны-бояре, одну беду. Она поставит над нами нового Хуньяди, великого воина и спасителя христианства в глазах народа Земли Молдавской и всего мира. И прощай тогда и вольность наша и власть: кого из нас станут еще слушать на Молдове и в прочих странах? Нынешний воевода загонит всех нас под свой сапог.

Карабэц выразительно умолк.

— Что же делать, ваши милости? — растерянно произнес Паску.

— Самое первое: победы Штефана не должно быть, — тихо и жестко отчеканил Карабэц. — Мы, бояре старой лозы, не можем этого дозволить: мы лучше знаем, что нужно, а чего не нужно нашей земле. Теперь, ваши милости, Земле Молдавской не надобен более и сам господарь Штефан, как не стал нужен Мунтянской в иные годы Цепеш. Бояре старого корня, перед богом и землей своей, повинны сделать так, чтобы Молдова освободилась от князя Штефана.

— Но как? — еще тише прошептал Утмош.

— У нас есть оружие, — чеканно продолжал Карабэц. — И верные люди. И божья помощь — святые отцы нашей церкви, если не считать Дософтея-митрополита, мыслят так же, как мы с вами. Мы близки к нему, как никогда, как не может быть в его столице, когда верные псы берегут его со всех сторон. Близок нынче и великий султан. Мы ворвемся в шатер воеводы, свяжем его и увезем в стан осман. Сегодня или никогда.

Бояре безмолвствовали под пристальным, требовательным взором Ионашку.

— Только безумец, — голос Утмоша казался хриплым, жутким шелестом, глаза глядели, будто обезумел он сам, — только безумец может на такое решиться. Один господь может на такое решиться. Один господь в силах сосчитать, сколько обид нанес мне господарь Штефан, как бесчестил меня и позорил.

— И меня, — эхом вторил ему Пырвул.

— И меня, — отозвался Паску.

— Но я знаю, — продолжал Утмош уже осмысленнее, — Штефан всегда начеку, слуги собаки Шендри, может быть, слышат нас и теперь. Со всех сторон — враги. Вельможный пан Карабэц, твоя милость толкает нас на верную смерть.

— Вот-вот, — выдавил из себя Паску.

— Ваши милости — храбрые люди, паны-бояре, — криво усмехнулся Карабэц. — Но теперь за вас говорит страх.

— Не скажу что нет, пане Ионашку, — признался Пырвул. — Суди сам: вместе с четами других бояр, а они не знают, что ты замыслил, и знать не должны, ибо все тогда выйдет наружу, — вместе с четами других бояр у нас наберется тысячи три бойцов. У Штефана остается двенадцать тысяч; а сучавские, сорокские и орхейские стяги — лучшие из лучших. Нас отрежут от хоругвей, способных к нам примкнуть, — они в другой стороне лагеря, — и перережут, как цыплят. Кто станет тогда спасать нашу землю, как ты так красиво выложил?

— Тут не страх, — кивнул Дажбог. — Тут — голос разума.

— Я слышу, этот голос дрожит, — дерзко вымолвил Гырбовэц, самый худородный из собравшихся.

— Уйми, брат Ионашку, этого пана, — презрительно вытянул губы Утмош, — негоже ему в речи старших встревать. Его милость вельможный пан Пырвул дело сказал, и мы все с ним согласны.

Глухой рокот одобрения подтвердил слова старого боярина. Карабэц гордо скрестил руки на груди, озирая присутствующих; лицо его словно окаменело. Карабэц проиграл, его дерзкий, со тщанием выверенный план рухнул. Без этих людей он не мог бросить вызов князю Штефану ни в открытую, ни тайно.

— Как тогда решим, вельможные паны? — спросил он наконец. — Оставим все как есть, будем биться с царем, от которого ждем избавления и помощи, и ляжем за нашего Штефаницу костьми?

— Вовсе нет, твоя милость, — уже спокойно возразил Утмош. — Мы просто уйдем и биться не будем. Пускай Штефан бьется сам, на то он и воевода, — усмехнулся боярин. — А мы поглядим. Когда же он от султана побежит, тогда мы его и схватим. А уж побежит он беспременно.

— Уйдем? — спросил кто-то из панов помельче из глубины шатра. — А он — отпустит?

— А мы не будем у него проситься, не станем бухаться на колени, — высокомерно проговорил Утмош. — Не черная кость. Соберем свои хоругви и уйдем.

— Когда? — спросил Пырвул. — Надобно выбрать час!

— Мы можем это сделать хоть теперь, — ответил Утмош. — Но лучшее время — в самый канун сражения, когда первые стрелы уже полетят. Видя нашу покорность до самого конца, воевода расставит свои силы в расчете на нас. Уйти в такой миг — расстроить его ряды, сделать победу султана верной.