Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Мы можем это сделать хоть теперь, — ответил Утмош. — Но лучшее время — в самый канун сражения, когда первые стрелы уже полетят. Видя нашу покорность до самого конца, воевода расставит свои силы в расчете на нас. Уйти в такой миг — расстроить его ряды, сделать победу султана верной.

Слушая боярина, Карабэц не мог не согласиться, что этот план был хитрее, опаснее для князя Штефана, чем задуманный им дерзкий, но рискованный налет. Все было верно. Крестьянам надлежало отпрашиваться. Бояре же, по родовитости равные князю, искони свободные в выборе — кому служить, могли уйти и своею волей. А трое суток, предоставленных Мухаммедом османам для отдыха, дадут заговорщикам время объяснить свои замыслы готногам-сотникам и кэушелам-десятникам боярских хоругвей, заручиться согласием витязей. Чтобы неудача заранее стала невозможной.

Обиды, нанесенные ему господарем, утеснения и поношения вереницей проносились перед мысленным взором боярина Карабэца. Запретил править суд в уезде… Отнял право казнить холопов… Запретил собирать мыто — пошлину с проезжих купцов… За все это, за все, что могло еще случиться, без меры вознесшийся князь заплатит ему сполна!

— Как побежит воевода наш от султана, — продолжал между тем рассуждать вслух Утмош, — мы его, конечно, схватим. Ежели, однако, не отдаст его в наши руки судьба — и тогда для нас хватит дел. Перекроем дороги к Яссам, по которым смерды должны сбираться к Штефанице, на новый бешляг. Будем брать простоту войницкую в свои хоругви, заворачивать непригодных в их села.

— А то и в свои, — вставил Пырвул.

— А то и в свои, — согласился Утмош, — работы много и у нас в маетках. Наберем таким чином новое войско, свое, выберем воеводу. И пошлем лучших людей к светлейшему царю осман — изъявить покорность и преданность, просить его величество падишаха милостиво принять многобедную землю нашу под свою высокую руку, одобрить наш выбор, назначить Молдове посильную дань, какую платили до Штефана, при Петре-воеводе. И еще — соберем по всей стране припасы, пошлем вместе с выборными к султану большой обоз. Турок-то, недалеко время, голод ждет, Штефан заставляет их по пустой земле идти.

Осторожные возгласы одобрения встретили этот план. Не один из собравшихся при том увидел себя новым воеводою, в венце и с золотой алургидой на шее.

— Мудро, мудро рассудила твоя милость, пане Васелашку, — согласился в свою очередь Карабэц. — Я с тобою до конца. Но что говорит на сей счет твой ученый немец, пане Пырвул, — с чуть слышной иронией в голосе добавил Ионашку, — умеющий по звездам угадывать судьбу всего сущего, от царя до последнего клопа в сей земной юдоли?

— Мой астролог, — не понял насмешки Пырвул, — давно твердит: победы султана христианам не миновать.

— Погоди со своим звездочетом, пане Пырвул, — поморщился Утмош, — есть у меня вести от мужа великой мудрости и славы. Его высокая милость пан логофэт Михул шлет нам с вами, бояре, привет и поклон из ляшских земель, где по сию пору пьет горечь изгнания по вине нынешнего воеводы. Это он, ученнейший и мудрейший, могучий побег от доброго корня земли нашей, изволил поразмыслить над тем, что делать нам во славу божию надлежит, и написал все в полученном мной от его милости листе. Я только передал вам то, что задумал самолично высокородный пан Михул.

— А может, ваши милости, наилучшее дело — ударить ему все-таки в спину, как начнется бой? Всеми нашими силами? — спросил Гырбовэц.

Утмош снова поджал губы, словно самый голос безвестного приживальщика Карабэца вызывал в нем презрение. Ответил за него Пырвул.

— Такого и наши люди не одобрят. Такого нам не простят. Чего надумал пан — как начнется бой! Наемники-чужеземцы, может, нас и послушают, свои — ни за что. Могут и на копья поднять.

В это самое время в шатер пыркэлаба Гангура, под радостные приветствия хозяина и гостей, широкими шагами входил их старый боевой товарищ, капитан Молодец.

— Добро пожаловать, твоя милость, наш славный брат! — приветствовал нового гостя Гангур, самолично поднеся ему полный кубок. — Сколько с тобой еще молодцов?

— Тысяча двести, — отвечал капитан, принимая сосуд и кланяясь присутствующим. — Чуть не умер в пути от жажды, ваши милости, храбрые воины. Ваше здоровье!

На прибывшего посыпались вопросы. Но боярин Гангур, заботливо усадив белгородского капитана на почетное место, велел оставить его в покое, чтобы проголодавшийся в дороге витязь мог поесть. Насытившись и омыв рыжие усы в трех или четырех чарах тигечского, капитан откинулся на подушку, пододвинутую ему чашником Тудором, и приступил к утолению охватившей всех жажды новостей из главной южной твердыни княжества.

Четатя Албэ подготовилась к обороне, рассказал Молодец. На Днестре, выше лимана, пыталась переправиться пятитысячная орда, и стяг капитана Боура разбил татар. Однако все время случаются схватки — мелкие чамбулы то тут, то там переплывают великую реку. Горожане встретили весть о нашествии спокойно; все верят, что Штефан-воевода сумеет прогнать поганых со своей земли! Но генуэзцы, среди них и те семейства, которые жили в Монте-Кастро по сто и двести лет, по-прежнему оставляют город. Генуэзцам просто нечего больше делать в Четатя Албэ с тех пор, как Черным морем со всех сторон, от проливов до Крыма, завладела Порта: торговля хиреет, даже татарских пленников теперь везут на продажу из Каффы прямо в Цареград. Генуэзцы садятся на корабли и плывут либо прямо в тот славный город, из которого когда-то прибыли, либо в одну из многочисленных еще колоний, оставшихся еще у республики на Средиземном море. За большие пошлины султан еще пропускает их через Босфор.

— Здоров ли его высокая милость, Антонио Зодчий? — степенно осведомился боярин Оана.

— Его милость здоров и по-прежнему бодр, — сообщил капитан. — Поправил, где надо было, стены и башни, почистил ров, поставил новую машину в надвратной башне и исправил цепи, коими поднимается мост.

— А как там мой брат? — осторожно спросил Германн.

— Ох, прости, пан Иоганн! — вскинулся капитан. — От пана пыркэлаба у меня к твоей милости грамотка есть!

Достав из кошеля, привешенного к поясу, тонкий цилиндрический футляр из черной кожи с золотым тиснением, капитан передал его немцу. Начальник княжьего наряда сунул послание за отворот своего колета из буйволовой кожи, чтобы прочитать его после, в своем шатре.

Капитан Молодец сообщил еще одну удивительную новость. Будто в Белгород, в помощь молдавским воинам, прибыло пять сотен бывалых молодцев с севера, лихих людей, живущих на Днепре-реке, на его островах и в плавнях ниже порогов, воюющих без устали и с татарами, и с ляхами. Будто привел ту ватагу вольных ратников некий казачий сотник Максим, по прозвищу Фрязин, и капитан Тудор Боур в том витязе признал генуэзца Мазо ди Сенарега,[86] родного брата своей покойной жены Марии, матери уже стяжавшего известность и славу капитанского сына Войку Чербула. Сотник Максим, значит, приходится тому Войку дядей. Предводитель ватаги с Днепра побывал в генуэзском квартале Монте-Кастро, заходил в дом, в котором до сих пор живет старший из братьев Сенарега, мессер Пьетро, ставший нотариусом и до сих пор не оставляющий надежды выиграть тяжбу с этим городом, откуда прибыли воины, которые двадцать лет тому назад захватили и разрушили его замок Леричи близ устья Буга и Днепра. Но о чем разговаривали на сей раз после столь долгой разлуки братья — этого никто не узнал.