Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Если только Штефан останется господарем. Если не падет завтра в сражении. Ибо он решил: битве быть завтра. Чтобы османы не успели до конца использовать срок, отпущенный им для отдыха султаном. И не из неразумного упорства, не гордыни ради вознамерился принять бой на этом месте. Просто тут для него — черта.

10

Вечером был совет. На зеленой, не вытоптанной войском лужайке неподалеку от лагеря, охраняемой личной хоругвью господаря, сидели на седлах, поставленных на землю, словно в креслах, сановники дивана — боярской думы страны. За ними стояли начальники стягов и цинутов, пыркэлабы укрепленных городов и государевых порубежных крепостей, капитаны, великие бояре, не входившие в государеву думу. Собрались на совет великие и малые логофэты, ворники, постельники, вистьерники, шатрари, армаши, пахарники, стольники, комисы, плоскари, апроды, старшие среди дьяков. Пришли по обычаю, заведенному Штефаном, воины попроще — из малых бояр и боярчат, из сотников, скутельников и даже крестьян, прославившие себя в тех тридцати с лишним битвах, в которые водил их нынешний господарь.

Штефан поднялся с высокого кресла, поставленного для него на поляне, поклонился на три стороны собравшимся, перекрестился.

— Бояре ваши милости! Славнейшие люди и храбрейшие воины Земли Молдавской! — начал господарь свою речь, и по рядам присутствующих прошел гордый трепет, какой охватывает листья могучего дуба под внезапным порывом ветра. Господарь в нескольких словах напомнил мужам Молдовы то, что все уже знали: напал на землю отцов их и дедов, в наказание за грехи, безбожный турецкий царь и с ним — великие бесерменские орды, какие от века не приходили в сей малый край. Ныне встали они лицом к лицу с невиданной силой язычников, несущих им кому смерть, кому позорное рабство. Говорить с их царем о мире — напрасное дело, недостойное мужей: безбожный султан лишь по-своему понимает слово мир, он разумеет и принимает лишь послушание и бесчестье.

— Безбожный Мухаммед, — продолжал Штефан, — готов дать нам мир. Но лишь тогда, когда мы склонимся перед ним, как то сделали мунтяне, когда отдадим ему землю нашу во владение, дочерей, сестер и жен наших — на глумление и разврат, себя же самих — в беспросветное и вечное рабство, от коего, братья, не избавит и божий промысел. Ибо господь не внемлет мольбам нерадивых в трудах, завещанных им людям для прокормления своего и защиты от зла, не слышит оробевших перед опасностью, но паче отвращает взор свой от труса, ради живота своего и корысти предающего отчизну свою и братий. Посланец диавола и слуга Сатана, безбожный Мухаммед не даст нам мира иначе как ценой позора, который ныне, обратившись взором к господу, отвергаем мы, ваш воевода и князь.

Ропот одобрения был ответом Штефану. Лишь немногие в первом ряду вельможнейших отозвались на слова воеводы хмурым молчанием.

— Поскольку же, бояре ваши милости, — продолжал воевода, — все вы согласны в том с нами, пусть каждый, кто захочет, скажет свое слово. Ведь вы теперь — боевая дума Земли Молдавской; вам решать, как стоять нам с войском супротив султана.

Штефан сел, обводя ряды собравшихся величавым, спокойным взором. Господарь знал: единства меж ними не было и сейчас. Одни колеблются, мучимые тайным страхом, и судить их сурово душа не велит: уж очень враг силен. Другие — скрытые противники своего князя, чьих отцов возвысил и обласкал за верную службу казненный им Петр Арон; уж эти, верно, не могли любить его самого, хотя и жаловаться на него им было не за что. Но были и такие, которые по праву могли искать от него у господа защиты, и Штефан не знал, какую сторону на суде своем признает правой кроткий, но справедливый Иисус. Вот этот как-то показался подозрительным князю и был без всякой видимой вины отстранен от должности шатраря. Вот тот, за малую вину, подвергнут суровой опале. А этого, был грех, воевода чуть не казнил сгоряча, выходя с великого пира, взор боярина показался князю дерзким; верный Хынку бросил уже того на колени, занес над ним саблю… Необычное, мгновенное прояснение разума, затуманенного котнарским — дело было на пьяном дворе — не дало свершиться неправой казни.

Теперь им идти в бой, рядом с ним, любящим его и ненавидящим, обласканным и обиженным, уверовавшим в него и сомневающимся в его мудрости и стойкости. Многие полягут, может, даже все. Ну что же, совесть Штефана останется чистой. Он не спрячется за их спины, как иные государи, встанет с саблею рядом. И не его придется им защищать, а землю свою и честь.

— Я слушал тебя, государь, — поднялся по праву старейшего, боярин Ярош из Нямецкого цинута. — Никто еще из врагов не видел меня со спины, если не прокрадывался ко мне, чтобы ударить сзади. Я буду биться, коли так тобой решено. Но прости меня, князь, на смелом слове, простите, братья, если чего не понял: неужто нельзя, не роняя чести, сделаться не врагами, но друзьями могущественного царя? Разве в том препона — христова вера, милосердная и к тем, кто заблуждается? И разве не служат верой и правдой в твоих четах, воевода, татары-липканы, по вере османам — братья, и даже паписташи,[88] о коих попы говорят, что они хуже бесермен? Своим умом, пусть прост он и слаб, хотя за полсотни лет я давно ушел, сужу: надобно сделать еще попытку примириться с султаном. Если станем ему друзьями, будет к нам милостив и он.

— Нашел, старый, милостивца! — чуть не плюнул сидевший рядом с Ярошем его ровесник Удря. — Молчал бы уж!

— Государь-воевода только что сказал, да не все, видимо, поняли, — с достоинством встал пыркэлаб Гангур. — У султана не может быть друзей. Где ни протянулась его держава, его сила и власть, там ныне — одни рабы.

— И я так думаю, надо биться, — сказал в свою очередь дородный Мирон, владелец трех сел близ Сучавы. — Но зачем тогда князь отпустил землян? Ведь каждому ясно, что к бою они уже не вернутся!

— К чему же теперь о них говорить? — встрепенулся сорочанин Грумаз. — Надо встретить ворогов, сколько бы нас ни было!

— Земляне с дозволения государева ушли, честно хотели возвратиться, — напомнил голос из задних рядов. — А когда вернется изменник Утмош и прочие паны, которые сбежали вчера?

— Изменники получат свое, как только управимся с бесерменом, — посулил Фетион Валах. — Бояре ваши милости, куртяне и войники, о том ли мы с вами говорим? Князь позвал нас о деле думать. Принимать бой на месте или отступать?

— Куда отступишь? — бросил кто-то с горькой насмешкой. — Что у нас здесь — Дикое поле?

— Наши кодры надежнее любых степей, — ответил, еще робея перед вельможными соседями, отличившийся под Высоким Мостом, а потому допущенный на совет дюжий цыган Цопа, ныне владелец знатной кузни под городом Хырлэу. — Сунуться в кодры турки побоятся.