Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я представлял их в мантиях и конусообразных колпаках, расшитых планетами и звёздами.
Но деваться от них было некуда, из этой лодки мне была только одна дорога — прыгнуть за борт, лишившись счастья быть свидетелем алхимической свадьбы в конце.
И вот я ехал с ними по России дальше.
Раскачиваясь на своём сиденье, я задремал и отчего-то вспомнил другой автобус, что вёз меня мимо кладбища таких же как он, только уже брошенных автобусов с наполовину вырезанными бортами, без колёс и стёкол. Крыши их отдельно лежали на земле, повсюду были остовы, как скелеты падшего скота.
Это была совсем другая страна, где посреди столицы, на стенах кафедрального собора вместо химер у ног святых бесновались муравьеды, черепахи и обезьяны. Статуя покровительницы города летела над городом во вполне церетелиевском духе. Она махала дюралевыми крыльями и, как девочка, стояла на земном шаре. Она стояла схватившись за бок, будто у неё начался приступ аппендицита. При этом в руках у её была цепочка, на другом конце которой — топорщился ручной дракон.
Пахнет там горелыми бананами, а свиньи в той местности имеют странный горелый вкус.
Я ехал мимо русских автобаз, где копошились рабочие неясных национальностей, заброшенных заводов и фабрик и безжизненных серых домов, вспоминая какую-то чушь, мусор в голове путешественника — чужой стандарт в 127 вольт, что возвращал меня в детство, унитазы с боковыми дырками из которых хитрым образом вырывалась вода, закручивалась и пропадала — Кориолис хитрым образом являлся нам в унитазе. Какой-то забытый человек говорил мне радостно, что нет тут баллистической экспертизы — стреляй в кого хочешь. День, равный ночи, отсутствие времён года, месяц, висящий на небе лодочкой и плосконосые индейцы кечуа.
И совсем я проваливался в сон, уносился туда, где гремела вода и длинная долблёная лодка шла в мутных пузырях, только и цепляясь за голос Краеведа, что настойчиво вещал:
— Движение Узорочья — от Костромы к Ярославлю.
А мимо меня мелькали поля странной геометрии — и всё потому, что снопы теперь делает специальная машина. Стога теперь имели не привычную прошлую форму, астали похожи на груды цилиндров.
Так мы попали в город Богородицк, что был прекрасен. Он был прекрасен не только великой своей историей, но и мелкими её деталями.
Иван Петрович Белкин, написав все свои повести, организовал тут санаторий "Красный шахтёр" скончался и похоронен в саду, разбитом ещё русским рукодельником Болотовым.
Город этот — часть Петербурга, вынутая из северной столицы вместе с первым Бобринским, и аккуратно перенесённая, со всей приличествующей геометрией в сердце России, среди лесов и полей.
Это пять лучей, расходящихся от смотровой площадки на крыше к окраинам.
Но дело не только в этом.
Это точка соединения цивилизаций.
Нам указали гостиницу со смешным названием "Берёзка". Не берёзка было ей имя, да и оказалось, что теперь она значится "У Махмуда". Но и не "У Махмуда" звался постоялый двор на самом деле, а, скажем "Сияющий Кавказ". Это всё неважно. Первым делом я увидел объявление, что комната ля молитв за углом по коридору, и понял, что время "Берёзки" безвозвратно прошло.
И то верно — в гостинице жили дальнобойщики неясных, странных восточных национальностей.
Долго я смотрел из окна, как они совершают свой удивительный танец, особый балет — разворачивая фуры так, чтобы они встали спинами, торец к торцу, чтобы невозможно было ночью открыть двери.
Грохотали дизеля и тяжёлые грузовики выписывали удивительные траектории по чёрному ночному двору.
Водители были нетрезвы, наглядно демонстрируя, что Коран запрещает пить сок перебродившего винограда, а вот про сок ректификационной колоны там ничего не сказано.
Я, по сути, сидел на постоялом дворе. В этот момент меня посетила странная мысль (на самом деле она часто ко мне приходит): путешествие, и отчёт о нём всегда связан с деньгами. В чужих дорожных записках нет ничего более загадочного, чем денежные суммы. Это шифры чужого быта, тайные записи жизненных правил. Путешественник вряд ли дерётся на шпагах каждый день, но каждый день текут через его путь финансовые потоки, ручейки и струйки.
Даже когда Хлестаков сидит голодный в гостинице, деньги, отсутствующе у него, минус-деньги, складываются и вычитаются.
Щёлкают невидимые счёты.
Деталь, казалось бы пошлая, да вот удивительно, как она намертво привязывает пространство к историческому времени, как стоимость прогонов на ямских лошадях. Ты догадываешься что к чему, а число, группа цифр, всё равно цепляет глаз. Есть параллельное место у Соллогуба в "Тарантасе": "Намедни, — продолжал, улыбнувшись, смотритель, — один генерал сыграл с ними славную штуку. У меня, как нарочно, два фельдъегеря проехало, да почта, да проезжающие все такие знатные. Словом, ни одной лошади на конюшне. Вот вдруг вбегает ко мне денщик, высокий такой, с усищами… "Пожалуйте-де к генералу". Я только что успел застегнуть сюртук, выбежал в сени, слышу, генерал кричит: "Лошадей!" Беда такая. Нечего делать. Подошел к коляске. Извините, мол, ваше превосходительство, все лошади в разгоне. "Врёшь ты, каналья! — закричал он. — Я тебя в солдаты отдам. Знаешь ли ты, с кем ты говоришь? А?" Разве ты не видишь, кто едет? А? Вижу, мол, выше превосходительство, рад бы, ей-богу, стараться, да чем же я виноват?.. Долго ли бедного человека погубить. Я туда, сюда… Нет лошадей… К счастью, тут Еремка косой, да Андрюха лысый — народ, знаете, такой азартный, им все нипочем — подошли себе к коляске и спрашивают: "Не прикажете ли вольных запрячь?" — "Что возьмете?" — спрашивает генерал. Андрюха-то и говорит: "Две беленьких, пятьдесят рублёв на ассигнации", — а станция-то всего шестнадцать верст. "Ну, закладывайте! — закричал генерал, — да живее только, растакие-то канальи!" Обрадовались мои ямщики; лихая, знаешь, работа, по первому, вишь, запросу, духом впрягли коней, да и покатили на славу. Пыль столбом. А народ-то завидует: экое людям счастье!.. Вот-с поутру, как вернулись они на станцию, я и поздравляю их с деньгами. Вижу, что-то они почесываются. Какие деньги, — бает Андрюха. Вишь, генерал-то рассчитал их по пяти копеек за версту, да еще на водку ничего не дал. Каков проказник!.."
В путешествии нечего стыдиться — ни какому-нибудь пустяку, ни мелочной описи копеек. Два этих эпизода нормально совместны и бренчанием денег наполняют песочные часы путешественника.
А как хорошо, — отвлёкся я от денежных мыслей, — занять кадровую позицию в литературе — должность-писателя-путешественника, и мне кажется, что он с неё уже не уволится никогда. Он приверчен к этим дорожным
