Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта - Игорь Талалаевский

Брюсов — Нине. 27 января/ 9 февраля 1909 г. Москва.

…Моя жена, гуляя на лыжах (конечно, без меня), упала с какой-то горы на лед, сломала себе в двух местах руку, «получила ушибы» (как выражаются доктора) головы и, может быть, сотрясение каких-либо внутренних органов. Теперь она лежит в постели и при самом благоприятном ходе дел серьезное лечение займет недели две, а все его продолжения, может быть, бо полутора месяцев. Ты сама знаешь, что срок для сращивания кости от 4 до б недель.

Вот этим падением опрокинуты все наши планы встречи в Петербурге и поездки в Гельсингфорс. Во-первых, я не могу уехать раньше, чем всякая опасность минет, — как не могла уехать Ты от больной Нади. Во-вторых, я сейчас решительно не могу работать в доме, полном докторами, при невозможности спать ночью, при множестве неизбежных хлопот и т. д. А при полном спокойствии я едва-едва надеялся окончить необходимые и обязательные работы к 9/22 февраля, дню моего предполагавшегося отъезда в Петербург. Теперь к этому дню я только начну эти свои работы… Как ни кинь, все выходит, что 10/23 в Петербурге мы с Тобой не встретимся.

Что же нужно делать?

Вчера мне представлялся единственный исход: отложить нашу встречу на 10–15 или даже 20 дней. Я писал Тебе, в какое отчаянье приводило меня это сознание. Но я не видел иных возможностей и умолял Тебя найти в себе силу покориться этому… — Сегодня мне кажется, что есть еще другой исход, но мне говорить об нем воистину страшно. Вот эта вторая возможность:

Я слышал (мне говорил Твой Сережа), что из Петербурга Ты хотела заехать на неделю в Москву… Что, если обернуть порядок событий, что, если Тебе сначала приехать в Москву и потом ехать со мной в Петербург? и Гельсингфорс?..

Повторяю: пишу все это со страхом, почти с ужасом, с сознанием, что этими словами, может быть, подымаю меч на самого себя. Но не могу не писать.

Обсудим трезво оба исхода.

Я понимаю всю опасность для нас встретиться в Москве, особенно при тех обстоятельствах, какие сейчас сложились для меня. Мы попадем в старые, страшные, кошмарные декорации. Весь ужас былого оживет. Наши встречи, по необходимости, снова будут урывочные. Снова нам нельзя будет отдать друг другу свое время целиком, свою душу вполне. И снова перед Тобой встанет Твой темный призрак…

Но, с другой стороны, бывают минуты, когда нельзя откладывать. Бывают чувства, которым должно дать исход, иначе из благодетельных они станут смертельными. Мы так долго ждали нашей встречи! Так готовились к ней! Так свыклись с мыслью, что она близка! Так радовались этому. Может быть, если теперь эту встречу отложить, все воскресавшие чувства упадут на дно души, утонут, умрут. Может быть, вторично мы уже не сумеем вызвать их к жизни. Может быть, наша встреча, отложенная на месяц, уже не даст нам того счастья, которое мы ждем, — обманет, солжет. Может быть, нам должно встретиться именно теперь, скоро, скоро — или никогда.

Страшно, Нина, отказаться от мечты о нашем свидании в полупустынном (для нас) Петербурге и о днях одинокой жизни вдвоем в совсем пустынном (для нас) Гельсингфорсе. Страшно заменить это встречей в одной из московских гостиниц, обедом в Эрмитаже, вечером в Художественном театре… Не знаю, есть ли в нас столько адамантово-твердой жажды видеть друг друга, чтобы эта любовь, «более сильная, чем смерть», восторжествовала над «бессмертной пошлостью людской». Не знаю. Не смею ответить. Не смею решить.

Тебе, Нина, отдаю я выбор одного из этих двух путей. (О, если бы прав был Минский и действительно оказалось бы, что

Нет двух путей: добра и зла, Есть два пути добра!

Реши Ты. Обсуди все наедине с своей душой строго. Не скрывай от себя никаких терний московской встречи. Но и не закрывай глаза на то, что отсрочка нашей встречи может быть смертельной. Обсуди все и скажи мне свое решение. Я его принимаю, потому что сам решить не в силах. Все мои чувства говорят за то, чтобы Ты приехала скорей, сколько можно скорее. Я слишком хочу Тебя видеть, я слишком истомился без Тебя. Я слишком знаю, что Тебе надо меня видеть, быть со мной. Но доводы разума продолжают отстаивать первое решение: отложить нашу встречу на сколько-то дней… Моими силами я этого спора не решу.

Если выберешь Ты первое решение, отсрочку, — напиши мне о дне, когда Ты желала бы уже вернуться в Париж (если Ты захочешь-таки вернуться), сообразно с днями французской Пасхи. Я постараюсь все согласовать с этим днем.

Если выберешь второе решение, ехать в Москву, — телеграфируй мне или, по крайней мере, пошли ответ немедленно. Тогда самым удобным казалось бы мне приехать Тебе в Москву около 15/28 февраля. К этому времени я был бы уже относительно свободен и, вероятно, дней через 8–9 могли бы мы с Тобой уехать. Во всяком случае, Твое решение ехать мне надо иметь дня за 4 или за 5 до Твоего отъезда из Парижа…

Нина — Брюсову. 30 января /12 февраля 1909 г. Париж.

…Ты знаешь, как трудно ломать душу? Я жила все последнее время только мыслью о нашей встрече, я ждала ее как чуда, и вдруг все оборвалось, и в самый неожиданный миг, — опять призрак, который я так хотела и старалась забыть. Правда, мне было уже почти печально уезжать из Парижа. В эти одинокие месяцы у меня вблизи никого не было, кроме Robert. Но я поборола это чувство и страшно не хотела ехать с ним «а la campagne» (за город (фр). — И. Т.). Твердо и окончательно я сказала ему, что этого не может быть, что я еду к тебе. И мне стало почти легко. Не удивляйся, что я пишу тебе о нем. Мне дала его судьба в один очень трудный и горестный миг. И долго он был моим «маленьким утешением». Но все это я сломала в душе и была только с тобой. Помнишь, я писала тебе из Лейпцига, что не верю в нашу встречу. Я не только не верила, я почти не хотела ее, и много нужно было пережить, чтоб вновь захотеть со всей страстью, со всем забвением прошлой горечи. И вот — в единый миг все это разрушено опять, опять вторжением ее. Ты не можешь себе представить, что я испытала сегодня утром и в каком состоянии писала тебе. Опять со всей остротой почувствовала себя на 3-м месте, опять всей глубиной поняла, как ты не свободен — в прошлом, в настоящем, в будущем. Если бы это сегодня утром нужно было уезжать с Robert куда-то вдаль, я не задумалась бы ни на минуту. Еще раз поняла, какая судьба меня ожидает около тебя, и малодушно ужаснулась. Все, все казалось лучше этого 3-го места… Но, Валерий, вот вечер, я получила твое второе, длинное письмо и читала его иначе, чем первое. Боль была сильна, но мгновенна. Правда, в эти месяцы у меня выковалась какая-то новая душа. Вполне я ее не знаю и сама, она проявится непременно, только когда мы будем вместе…. Я долго думала над твоим письмом, прежде чем ответить, и вот мой обдуманный решительный ответ: откладывать эту встречу почему-то нельзя. Я представляю, как могу окаменеть, даже просто невольно омертветь за эти новые недели ожидания, потом возможность остаться долго совсем вдвоем с Robert, она, конечно, положит свои черты — не знаю какие, но новые и чужие для тебя. И многое, многое неясное сейчас, непредвиденное, возникнет в этом томительном ожидании. Ты предлагаешь мне встречу в Москве, и она приводит тебя в ужас — оттого, что это Москва, оттого что призраки там реальны и буквально стоят за плечами. Но знаешь, Валерий, теперь мне это все равно. Мне все равно, будет ли она в получасе от нас или на расстоянии суток. Одинаково — знать, что ты к ней вернешься из Финляндии или из «Руси». Нужно только считаться со словом вернешься, а этого я не забыла бы ни на минуту, нигде, и уже как прежде не говорила бы тебе безумных слов, ибо я знаю, что отовсюду вернешься. Сейчас, в Париже, после месяцев разлуки, моей онемелой без тебя душой я не могла бы ответить, принимаю я это окончательно, навсегда как неизбежное, или не могу. Я отвечу тебе лицом к лицу, непременно в эту встречу, а будет она вблизи от нее или далеко, — клянусь тебе, мне все равно. Даже думаю я, что легче солгать, не понять вдали, а нужна ли нам теперь какая-либо ложь? нужно ли нам усыпление? Я хочу встречи с тобой в Москве, и теперь особенно ценно может быть мое да и уже окончательно — нет. Не нужно нам больше декораций, и если мы поедем потом куда-нибудь после вместе, то уже только для радости, для начала новой жизни. Если мы останемся вместе, — это будет действительно победа над смертью. Так поверь, — мне все равно, близко она или далеко. Это не важно. Важно то, что она есть, что ты к ней вернешься отовсюду, а этого я не забыла бы ни в каком раю. И вот я тебе говорю решительно, — я хочу ехать в Москву и скоро, не позже 21-го, 22-го. Если ты все-таки захочешь отложить, — я не знаю, сумею ли ждать еще. Если ты будешь первые дни мало свободен, — это ничего. Там у меня есть как-никак Сережа, я хотела бы и ему отдать какое-то время. Потом еще вот почему мне нужно ехать скорее или уже отпустить Надю одну. Она стала томиться и очень томить меня. Это тоже нужно прекратить каким бы то ни было, но скорым способом. И тут же отпуск Robert… Я не хочу ехать с ним, а если останусь, это случится неминуемо. Ответь мне скорее. Колебания и неизвестность ужасно утомляют и мучат. Не бойся Москвы и сцепления всех роковых обстоятельств, от них уже не может быть ни хуже, ни лучше. Это зависит только от нас… Целую тебя, милый, бедный, надвое разорванный зверь. Сережик мне писал, что у тебя много седых волос. Правда это? Я тебя очень люблю, и ожидание тебя стало почти как острая боль. Не откладывай. Не нужно! Нельзя. Я почти разучилась писать тебе, письма как химеры. Бог знает, что вырастает из них. Дай увидать тебя скоро!..