Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта - Игорь Талалаевский

Приезжай, Нина. Зову Тебя и не Тебя. Зову я и не я. Приезжай. Жду Тебя. Будь со мной. Приди ко мне, — скоро!

Что ж не спешит она к моим устам предсмертнымПрижать уста…

И, как последняя молитва:

Да будет все это письмо безумием, ошибкой, заблуждением! Да свершится не то, что я думаю! Да окажусь я ложным пророком! Да явит мне Бог милосердие свое, — ибо не о чем больше мне просить его.

Пойми тоску этих строк, Нина. Приезжай непременно. Умоляю, заклинаю Тебя: приезжай! Это соломинка надежды. Но вне нее нет уже никакой надежды…

Если Ты не известишь о ином телеграммой (письма не буду принимать в расчет, потому что со дня написания письма все можно передумать), я поступлю так:

Во вторник (прости, не удается раньше) переведу Тебе телеграфом 400 francs.

В конце недели возьму для Тебя комнату в Руси.

В воскресенье буду ждать Твоей русской телеграммы. Ты пошлешь ее из Варшавы, сообщая мне, с каким поездом едешь (скорым, или курьерским, или иным).

В понедельник я встречу Тебя на вокзале.

Согласна ли Ты на все это?

В одном из писем я просил Тебя известить меня о своем окончательном решении ехать телеграммой «Je pars» (я выезжаю (фр). — И. Т.). Если сделаешь так, будет хорошо и все мне яснее. Но если и не пришлешь такой телеграммы, я все равно буду считать, что Ты едешь, и поступать согласно со всем, что здесь написано. Только в том случае, если Ты пришлешь мне категорическую телеграмму, что не едешь, что остаешься в Париже, я все эти приготовления брошу.

Но, повторяю, уже поздно переменять решения. Теперь уже надо ехать. Наши души так измучены постоянными переменами — ехать — не ехать, — что не вынесут нового изменения. Все будет хуже, чем встретиться. Ясно чувствую, что эта встреча решена. Она уже упала… неужели добавить: как нож гильотины? Нет! скажу: выпала как жребий. Откроем глаза и увидим: жребий жизни или смерти.

И сквозь все это, сквозь все предчувствия мрачные и тяжелые, я очень хочу Тебя видеть. Приезжай, Нина! Приди. Сколько-то минут будет чистой радости — просто от того, что вновь увижу Тебя, поцелую Твою руку. Этой радости ничто не отымет, и пусть после даже смерть, если нет иного выбора.

Приди. Я зову…

Нина — Брюсову. 2 апреля 1909 г. Москва.

Милый Валерий,

мне очень трудно написать тебе сейчас больше «восьми строк», но это нужно, и я постараюсь. Не сердись на меня, как весной, не каменей, как вчера, пойми один раз, что так больше невозможно, и расстанемся тихо. Я тебя очень люблю, но видеть тебя мне больно и печально, но еще больнее встречаться, читая в твоих глазах и всех поступках все одно и то же жестокое слово «никогда». Ты еще надеешься на какое-то примирение, на мою уступку. Что же я должна «уступить»? Всю мою душу? Называется ли это «уступкой»? Как после весны ты можешь еще думать, что мы можем жить при тех же условиях? Помнишь ли ты хорошо эту весну, лето и мой отъезд в Париж? После всего этого ужаса я ехала в Париж с уверенностью, что нам не быть вместе уже никогда. Твой тайный отъезд с ней (с женой. — И. Т.) в июне мне казался достаточным доказательством твоего окончательного выбора. В Брест я ехала, ты знаешь, не для нежной встречи… В Намюре тебя видела с душой, полной самых горьких и даже мстительных чувств, после этого последнего свидания в Париж бросилась, как в яму, и уже много времени спустя какие-то чудесные крылья вынесли меня из этого мрака. По мере того как я успокаивалась и выискивала возможности жить без тебя, ты, точно чувствуя это, странно и неожиданно менялся. Я никогда не получала от тебя нежнее парижских писем, ты никогда не казался мне более милым и близким, как в те дни, когда я уже готова была сказать тебе: «Ну, теперь прощай, я ухожу навсегда». Ты веришь мне, — ни одной минуты я не сравнивала настоящей моей жизни с жизнью с тобой. Это, правда, была «свадьба Данте», — конечно, паденье, потому что самым большим соблазном здесь являлись покой и желание уйти от самой мучительной из своих душ — любви к тебе. Но твой зов проник через все. Мне было очень страшно и жалко уезжать из Парижа. Еще смутно (потому что все чувства были там погружены в легкий и сладкий сон), но я уже предчувствовала, куда ты меня зовешь, и уезжала со страхом и печалью. Ты спросишь: «Зачем же ты уезжала?» На это трудно ответить. На действиях такого рода строятся всегда жизненные и литературные драмы. Читаешь или видишь со стороны всегда с ужасом. Ведь явно, что это шаг ложный и опасный, не сделать бы только его, — и как по математическим данным можно рассчитать счастливый конец. Что здесь всегда двигает душой? Вечный соблазн играть своей судьбой или минутная бессознательность, которая затемняет всякую очевидность. Не знаю и теперь точно не вспомню о себе, но поехала на твой зов. Долго я была чем-то отделена от тебя, и твоя власть надо мной казалась мне утраченной. Сознательно или нет — не знаю — ты всеми силами добивался моих прежних чувств. Я верю, что скорее бессознательно ты в Петербурге говорил те слова, от которых отказался сейчас. И вот, Валерий, только они — эти безумные слова твои дали мне тоже безумную надежду. Помнишь, как стало потом хорошо? Открылся бесконечный прекрасный путь для нас двоих. Уже начала возникать настоящая близость, настоящая успокоенная глубокая радость. В первый раз я почувствовала себя с тобой не в узкой тюремной камере, сжатой со всех сторон ее присутствием… Еще в вагоне ты мне говорил, что на Москву и на эти месяцы нужно смотреть как на временное неизбежное мучение — и только. Разве мне нужно было видеть какие-либо твои противоречивые действия, разве мне не довольно было увидать однажды (и очень скоро) выражение твоих глаз, чтобы понять эту последнюю прекрасную ложь? Я не хочу сказать, что ты меня обманывал умышленно. Ты сам не знал наверно — можешь или нет. Приехал, переступил порог, забыл яркость чувств, пережитых недавно, понял, что ее не оставишь никогда, ни для чего, и с лицом, на котором легли эти страшные тени, пришел ко мне. И вот мы опять на том же месте, где были весной. Свершился какой-то круг, оба мы прошли большие испытания, и, как видишь, они ничего не изменили и из души не вырвали, — все осталось по-прежнему. Ни на какие новые испытания уже не хватит ни сил, ни веры. Без исступления, без всяких злых чувств, только твердо и печально я повторяю тебе то же, что говорила весной: «Быть втроем не могу». Предпочитаю этому все. Помнишь, как ты говорил: «Буду жить где-нибудь в Марселе, уеду куда попало, нарушу всю мою жизнь, но так еще не могу!» При всей моей любви к тебе не могу найти с тем, что ты предлагаешь, никакого примирения. Я стараюсь говорить сейчас холодно и четко только потому, что нежность для нас обоих будет острее ножа. И ты это пойми.