Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта - Игорь Талалаевский

Валерий милый, приди ко мне, как получишь письмо. Ведь я не злая, не упрямая, не хочу тебя мучить, мне только больно безмерно…

25 мая 1909 г. Москва.

Милый Валерий,

теперь можешь успокоиться, — я уеду 8-го июня, у меня заказан билет и готов паспорт. Надеюсь, что это наше свидание будет последним в жизни. Я вернусь туда, где меня хотят и ждут, где мое присутствие — радость, а не досадная помеха…

24 июня 1909 г. Брест.

Зверочек мой!

еду с печалью, ах, с какой печалью!.. Но уже не плачу, стыдно вызывать своим видом жалость у посторонних людей. Сижу, молчу, думаю — лечу, не знаю куда, как лист осенний. Я сейчас ни в чем тебя не хочу уверять, я ничего не знаю. Можно ли знать хоть что-либо, когда так бросаешь и бросают твою душу в хаос, в неизвестность.

«Шар золотой» — куда он упадет? Ах, протяни руки так, чтобы опять он вернулся к тебе! Или не жди, закрой глаза и требуй только чуда.

Эта поездка, несмотря на все чувства, — она моя гордость. Значит, еще не совсем сломилась душа, значит, еще я могу «преодолевать». Уехать было трудно, как никогда в жизни. Я с правом говорю сейчас эти слова — «никогда в жизни».

Теперь, уж если встретимся, — кто-то будет покорен! Кто? Ты или я? Не знаю. Мы делаем все более и более страшные опыты, наша жизнь становится похожа на невероятно, смертельно трудные акробатические «полеты в воздухе». Иногда это кончается и счастливо.

Кажется, подъезжаем к Бресту, нужно опустить письмо. Валерий! Зверочек! Я люблю тебя очень, и сейчас я еду с верной, печальной душой. Не забывай меня, когда будешь с ней (с женой. — И. Т.). После таких дней надолго ты делаешься чужим. Все это чудовищно, странно и страшно. Встретимся ли??.. Ах, зверочек, у меня почти нет слов. Но через печаль и горечь я люблю тебя, одного тебя. Целую нежно, нежно твои милые вчерашние грустные глаза…

15/28 — 16/29 октября 1909 г. Париж.

Зверочек, зверочек мой! я не найду сейчас много слов. Душа так взволнована, так потрясена этим днем, что я еще не владею ни мыслями, ни сознанием, ни даже телом — рукой, чтобы писать. Я прощалась с тобой как немая, ехала почти без чувств, — знаешь этот странный сон наяву, — и только дома, в наших комнатах плакала в первый раз. Милый, как грустно, как сладко! Это не прежняя ядовитая, безутешная боль наших расставаний.

… Милый, милый, любимый мой, я верю в тебя, я не могу не верить тому твоему образу, который был передо мной неизменно в эти чудесные, святые для меня дни. Я больше ничего не требую, ничего не хочу только для себя, потому что наша жизнь стала одной слитой жизнью и в радости, и в страданьи. Я буду любить тебя при всех условиях, верь в это, и если я буду очень страдать, я знаю, — ты будешь со мной во все минуты, не бросишь меня, как прежде, и, если сможешь, дашь мне то, что стало нужно нам обоим равно. Я верю! Я знаю — ты только мой, и все остальное, — это наше общее горе. Еще раз прошу тебя, умоляю тебя, не делай ничего такого, что может совсем сломить твою душу. Рассчитай свои силы, если колеблешься — подожди, если нужно — лги (ах, только не мне!..), только сбереги мне себя. За радость минут с тобой я буду страдать еще и еще, — как могу, сколько вынесу. Это самые большие слова любви, какие могу я сказать тебе сейчас. Прими их, возьми их, пользуйся ими, если нужно. Даже ценой своей радости, ценой осуществления моих пятилетних мучительно острых желаний я не хочу увидеть тебя разбитым, полумертвым. Валерий, любовь моя! я только боюсь одного, чего, может быть, не предугадать еще и тебе самому, — это внезапной перемены чувств, когда ты увидишь ее. Помнишь, что я говорила о «Зачарованном принце». Переступил через порог и все, все забыл. Когда потом очнулся, то сам не мог понять, как это могло случиться, вспомнил все свои клятвы, устыдился, бросился назад. Но, кажется, и в сказке было уже почему-то поздно вернуться. Я не помню конца… Я верю, верю в тебя, не обижайся, я говорю о том ужасе, который вне круга сознательных движений души. Я не осудила бы тебя за это, но страшно, страшно мне, зверочек; страшно всегда, когда имеешь дело с темной стихией. Ну! что об этом говорить… Я верю, верю в тебя, и если даже этот дурной сон окует твою душу, ты проснешься, чтоб, быть со мной, потому что ты мой, только мой, это сказано где-то, вписано в какую-то огромную книгу, которая ведет счет нашим существованиям и деяниям на земле. Милый, дорогой зверочек, как грустно, грустно мне было этой ночью. Проснулась… темно, Надечка спит, ветер воет в каминной трубе, чувствовала себя маленьким покинутым ребенком. Каждая вещь помнит тебя, все они говорят о тебе грустными нежными голосами. Я ехала во сне, просыпалась от боли и опять засыпала. Рядом действительно ехал король, и ему, может быть, было хорошо… Все с нами в эти дни было как никогда, и расставались мы в первый раз без горьких обидных чувств, без слез. Я плакала только дома — от нежности, от любви, от воспоминаний, которые обступили меня в наших комнатах грустным и ласковым роем. Холоден и пуст мне Париж без тебя. Не оставляй меня здесь! Не оставляй! Это была бы ужасная жестокость.

Несмотря ни на что, в Москве есть возможность хотя бы видеть тебя, касаться твоих рук, смотреть в твои золотые глаза, чувствовать, что ты близко, — через несколько улиц, что мы каждую минуту связаны горем, нежностью, любовью. Здесь я погибну совсем. Ты знаешь, ты понял… Зверочек, вся душа горит; на огне этих дней сгорело все прошлое — и наше страшное, и мое, о котором так хочу я забыть навсегда. Теперь вся моя жизнь — ты, никуда не уйду, никаких минут забвенья не буду искать вне тебя. Последним испытанием были ІУ2 месяца в Москве, я его вынесла, я донесла до тебя мою душу живой, твоей, как всегда, — теперь возьми ее навсегда…

16/29 —17/30 октября 1909 г. Париж.

.. Ах, как пуст и ненужен мне Париж! Здесь уже можно только дожить какие-то дни, грустя и томясь, а если бы остаться. Надолго… Страшно подумать. Есть города, настолько полные для меня тобой, что я никогда не решилась бы быть там еще без тебя. Париж же особенно. Что мы пережили здесь!.. Здесь в первый раз мы сблизились той тесной близостью, которая не может разорваться никогда. И если Гельсингфорс был преддверием нашей жизни, то Париж видел ее самый яркий, пышный расцвет. Как я могла бы здесь жить без тебя? Милый, ведь это правда, — с нами было чудо, самое удивительное из всех в нашей страшной и прекрасной жизни этих 5-и лет. Через страшные препятствия, через невыносимые муки мы дошли до этой встречи и поняли наконец, как мы нужны друг другу, как страшны эти дни вдалеке, как невозможно нам расстаться опять. Может ли быть теперь, что опять потускнеет, ослабеет, замутится чем-то чуждым твоя ясная, смелая, сильная любовь? Ах, тогда я пойду к тебе, возьму твои руки, взгляну в твои золотые глаза и скажу: «Валерий мой, проснись, проснись, — это я единственная, которую ты любишь, это я — твоя любовь, мог ли ты меня забыть!?» И ты проснешься, я верю, проснешься, теперь ты не можешь уйти. Не можешь, зверочек!.. не можешь… Скажи и ты, скажи еще раз, чтоб я верила в это, чтоб силой моей веры была сильнее твоя любовь. Ты знаешь, в последние дни мне были уже почти не нужны слова и обещания. Больше чем клятвы мне говорили твои объятья, твои бессвязные слова ночью, в полусне, когда ты, просыпаясь, прижимался нежно и близко и что-то лепетал, как дитя, и я чувствовала, что ты около меня счастлив, счастлив, может быть, в первый раз так глубоко за всю нашу жизнь. Милый, теперь, когда рушились все стены и нет для нас границ ни в чем, понял ли ты наконец, отчего так горько страдала я в прошлом? Оправдал ли ты меня за все те муки, что невольно заставляла я переживать и тебя? Все эти годы я томилась и тосковала о том счастье, что ты дал мне в Париже. Я видела его образ — прекрасный и недосягаемый, я плакала о нем, звала его, молила тебя его мне дать, но ты еще не мог… Теперь я знаю — не не хотел, а не мог. Прости меня за непонимание, за боль, что я причиняла тебе, ты не был виноват никогда. Ты только не чувствовал и потому не понимал, что нужно мне, чего я жду и хочу. В Париже я пришла к тебе с последней покорностью. Ты помнишь, — я была уверена, что ты выбрал ее (жену. — И. Т.) навсегда, меня уверило в этом все до прощания с тобой в Староконюшенном переулке… Думала: — теперь все кончено, моя душа убита, я возьму смиренно то, что ты мне дашь, потому что даже без этого малого не могу уже жить. И вот пришло чудо, радость, твоя любовь, та твоя любовь, о которой я уже не смела и мечтать. О, Валерий, но ведь мы были только в преддверии той жизни, что может для нас настать! Мы могли еще говорить о ней лишь как о будущем, потому что у нас было так мало дней. Только теперь я вполне увидала и свою душу и поняла, что я могу тебе дать, каким счастливым я могу тебя сделать. От постоянной боли я часто теряла себя, ты видел меня искаженной, всегда замученной, всегда с неутоленностью и болью в сердце. Мы оба губили жизнь, пренебрегали ее возможностями, мы не знали той ясной гармонии, которая приходила часто в парижские дни. А ведь это возможно всегда, если не вернутся страшные призраки прошлого. Теперь я знаю, что нужно для твоего счастья и отдыха, я поняла всю твою душу, и я, только я могу тебе дать счастье. Мне не страшно произносить эти гордые слова, потому что в них настоящая правда, такая же простая и безусловная, как наша любовь.