Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

В излучине Дона все эти сражения выглядели с воздуха, как медленное движение по выжженной степи огромных, медленно вращающихся смерчей. Мы, летчики, почти не работали по наземным целям, потому что в большой излучине Дона поле сражения в первые же минуты закрывалось плотной пеленой пыли и дыма и определить своих и чужих было практически невозможно, тем более, что пехота дружно приветствовала всякий самолет с двух сторон. В свое время под Киевом у меня буквально из-под носа ушло несколько большегрузных немецких грузовиков, полных пехоты, которая, как казалось, восторженно приветствует мой самолет. Не так-то легко было различить в дорожной пыли, чьи это грузовики с пехотой, и только после посадки техники показали мне пять пробоин в моем самолете от пуль «приветствующих» меня. Разберись я вовремя — наделал бы мяса реактивными снарядами. Но летчик, в каком-то смысле должен действовать по врачебному принципу: «не повреди» — лучше упустить врага, чем ударить по своим.

Под Сталинградом сошлось многое: и личные амбиции диктаторов, и стратегически важный путь по Волге, ведущий к бакинской нефти, и неизбежное падение боевого духа нашей армии в случае потери города. Должен сказать, что в излучине Дона, где мы весь месяц сдерживали наступление немцев, прежде чем они вышли к Сталинграду, пожалуй, впервые за всю войну у нас стало возникать ощущение чувства слияния своей судьбы с судьбой России. Без всяких сталинских приказов становилось ясно, что мы обороняемся на последнем рубеже, и если фронт лопнет под Сталинградом, то дальше хаос и развал страны. Уже в излучине Дона все мы это прекрасно понимали. Речь шла уже не о судьбе партии или диктатора, а о судьбе России и, пожалуй, впервые с начала войны так ярко проявился именно национальный характер славян, которым будто бы свойственно самим ставить себя на грань гибели, а потом побеждать вопреки всему.

В один из жарких дней начала августа, к вечеру, я, избранный к тому времени секретарем партийного бюро полка, вел бюро, на котором мы распекали начальника штаба полка Мирошникова, который выпивал и гонялся за поварихами и официантками, а ведение штабной документации отложил на второй план. Это вносило некоторый сумбур в функционирование нашей части. Мирошников, как водится, оправдывался, клялся исправиться, а когда приходилось вовсе туго, просто тупо молчал, что, как я заметил, является самым прекрасным методом обороны в подобных случаях. Мы выговаривались, спускали пар и даже начинали искать за Мирошникова выход из ситуации, смягчая тон, а он все лишь глаза на нас таращил. В разгаре этой проработки я решил немного сбавить тон, и опасаясь повторения случая с заместителем начальника штаба по разведке, франтоватым майором Гуляка, который, не так давно заразившись гоноккоком Нейсера (триппером), с перепугу взял и застрелился. Авиатор, покончивший с собой из-за такого пустяка, был подтверждением тому, как напряглись наши нервы. Этот случай и стал одной из основных претензий к начальнику штаба, который ничего внятного пояснить не мог по поводу своего помощника, с которым они были два сапога пара. Третьим к ним примыкал комиссар полка Гога Щербаков.

В разгар наших венерических разборок на командном пункте полка затрещал телефон. Наземное командование, на участке которого мы дислоцировались, срочно просило помочь: немцы только что навели понтонную переправу возле поселка Иловля и уже начали переправлять на восточный берег Дона свои войска, отгоняя сильным артиллерийским огнем с противоположного берега нашу пехоту. В воздух поднялись четыре штурмовика «ИЛ-2», сидевших на соседнем аэродроме неподалеку от нашего, и нужно было их прикрыть от «Мессеров», которые барражировали над переправой. Для прикрытия штурмовиков поднялась первая эскадрилья в составе четырех самолетов во главе с командиром Женей Мельниковым на «ЯК-1» и два наших «Яка», пилотируемых Леней Полянских и Иваном Фадеевым. Штурмовики удачно поработали, разорвав ракетами и пушечным огнем понтонную переправу, а основной удар истребителей противника пришелся на наших ребят, на которых «Мессера» накинулись, как разъяренные осы. В сумерках над Доном закрутился яростный хоровод дерущихся истребителей. Бой закончился два на два: загорелись и рухнули два «Мессера», а вслед за ними машина Лени Полянских и летчика первой эскадрильи, очень неказистого на вид, худого, ходящего развинченной походкой, но очень веселого и юморного, первого комика и весельчака полка, парня по фамилии Мамка. Леня Полянских, на которого, честно говоря, я еще немного обижался за тот бой под Белгородом, сбил «Мессера» и дрался так отважно, что после его падения, немцы, на чьей территории упал горящий «ЯК-1», приказали похоронить его со всеми почестями, как героя. Меня мучила совесть, что я не полетел с ребятами, а погряз в пучине партийно-политической работы, которая засасывала меня все глубже, а Вася Шишкин, как я заметил, после получения Звезды Героя, стал заметно терять интерес к боевым вылетам, видимо, считая, что и с одной Золотой Звездой ему после войны будет житься неплохо.

Следует сказать, что все эти Звезды и шум вокруг них, очень плохо действовали на их обладателей. Вася, например, уже под Берлином, даже направился к маршалу Жукову выпрашивать вторую Звезду, правда, неудачно, а уж цифра сбитых им лично немецких самолетов после войны росла в геометрической прогрессии. Вася — мой боевой друг, но истина дороже, да и типичен этот пример для наших авиационных героев.

Так погибли Леня Полянских и наш главный весельчак и анекдотчик Мамка, над рассказом которого о выходе из киевского котла под видом какого-то сельского недоумка и простачка, на которого он весьма смахивал — никто, не зная его, не подумал бы, что он летчик, сбрасывая боевые стрессы, рвал животы весь полк. Мамка, который уверял, что его отвисшую нижнюю губу изуродовал конь копытом, выходя из окружения, даже пристроился одно время к технику немецкого самолета на аэродроме в качестве подсобного рабочего, собираясь угнать «Мессер». Так бы и вышло, обучи нас наши вышестоящие начальники, мучимые манией секретности, хотя бы запуску двигателя вражеского истребителя. Мамка пытался подсмотреть как это делает немецкий летчик, но тот заметил и, почувствовав что-то неладное, прогнал его. С гибелью Мамки на аэродроме стал еще реже звучать смех.

Переправа под Иловлей продолжала надувать нарыв немецкого плацдарма на восточном берегу Дона, и весь наш полк перебазировался на площадку полевого аэродрома неподалеку, откуда мы, по несколько раз в день поднимались сопровождать штурмовики, разрывавшие своими огневыми ударами понтоны — в конце-концов, немцы бросили это дело и перестали наводить переправу именно в этом месте. Каждый день мы встречались над переправой с «Мессерами», с которыми крутились над Доном в огненных хороводах. Скоро мы заметили, что вниз по Дону от Воронежа сюда приземлились наши старые знакомцы «группа Рихтгофена». Да, II-ZG-1 авиагруппа была, тут как тут. Мы узнали их по рисункам на их «Мессерах»: огромный крокодил заглатывает краснозвездного «Ишачка», или наш самолет, охваченный прицелом. Были и другие: драконы, акулы с разинутыми пастями, очень часто осы, и прочие устрашающие атрибуты. Острый глаз летчика запоминал и узнавал эти рисунки. А скоро мы сбили один самолет противника, летчик которого попал в плен, уже возле Сталинграда на восточном берегу Волги, и он подтвердил, что группа Рихтгофена, тут как тут — базируется на аэродроме в районе Абгонерово и возле села Плодовитое, а другая часть — на аэродроме Воропоново, возле самого Сталинграда. Это означало, что именно сюда смещается направление главного немецкого удара, и наши потери в воздушных боях сбитыми истребителями снова будут составлять один к пяти в пользу немцев.

Именно в это время прорвала наш фронт и начала стремительно двигаться со стороны Ростова группировка противника под командованием генерала Паулюса. Пытаясь парировать удар, наше командование подбрасывало в район прорыва все, что только могло. Мы получили в первые дни августа 1942-го года боевой приказ — срочно перебазироваться в район полевого аэродрома Жутово, — ровной площадки, обрамленной звенящими седыми ковылями и зарослями полыни. Только успели расположиться — я вылетел первым на «ЛИ-2» с передовой группой в составе 12 человек: шести полковых девушек-солдаток и шести офицеров, как неподалеку от аэродрома, со стороны железнодорожной станции, расположенной на реке Аксай, загрохотало. Оказалось, что немцы снова прорвали фронт, и танки пошли на наш аэродром. Первым предвестием предстоящего отступления, как обычно, было лихорадочное движение грузовиков к фронту и от фронта на большой скорости в облаках пыли. Батальон обслуживания, который должен был прилететь вслед за нами или даже раньше нас, куда-то запропастился, и вся моя команда, разместившаяся в хатах села Жутово, казачьего донского села, скоро стала изнывать от голода. Я хотел купить кое-что из съестного, хотя бы молока, но артиллерийские вспышки, всю ночь освещавшие горизонт, и все нарастающий гул орудий явно не способствовали уверенности местных жителей в стабильности советского рубля. Да и не очень-то жаловали военных местные жители — донские казаки, для многих из которых Красная Армия так и осталась вражеской, еще со времен Гражданской войны. Чтобы выяснить обстановку, я направился на железнодорожную станцию и попросил телефонистку связаться со станцией Котельниково, со стороны которой звучала канонада, но телефонистка сообщила мне, что Котельниково уже занято немцами. Следовало делать выводы.