Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Наконец еврей, побеждённый настойчивостью своего друга, сдался. «Хорошо, – сказал он, – я готов сделаться христианином. Но сперва я отправлюсь в Рим, дабы там увидать того, кого ты называешь наместником Бога на земле, увидать его нравы и образ жизни, а также его братьев кардиналов. Если, поглядев на них, я смогу окончательно убедиться в преимуществах твоей веры над моей, – приму крещение. А коли нет, как был, так и останусь евреем».

Услышав такой ответ, купец-христианин решил, что все его труды пошли прахом: кто же поверит в истинность христианской веры, увидав, как живут высшие иеарархи Римской католической церкви, как глубоко погрязли они в пьянстве, обжорстве, роскоши и разврате.

Каково же было его изумление, когда его друг-еврей, вернувшись из Рима, объявил, что согласен. Да, побывав в Ватикане, он окончательно убедился, что должен принять христианство. Если, несмотря на то, что вытворяют те, кому заповедано быть главными хранителями заветов Христа, христианская вера не только не рушится, но даже с каждым днем обретает все новых и новых адептов и последователей, – значит, это действительно ИСТИННАЯ ВЕРА.

Пересказав эту замечательную историю, Михаил Александрович, весьма собою довольный, повторил:

– Теперь, я надеюсь, вы поняли, почему я остаюсь марксистом.

С Твардовским, как уже было сказано, Михаила Александровича связывали особые отношения.

Начать с того, что, несмотря на разницу в возрасте, они были «на ты». Вообще-то этому удивляться не приходится: такое порой случается. Вот, например, Алексей Иванович Пантелеев был «на ты» с С. Я. Маршаком, который был аж на двадцать лет его старше, а М. А. Лифшиц был старше А. Т. Твардовского всего лишь на пять. Но в середине 30-х, когда молодой Твардовский был студентом МИФЛИ (Московского института философии, литературы и истории), Михаил Александрович был в том же институте профессором. И не просто профессором, а одним из самых блестящих и самых почитаемых тогдашних московских профессоров.

Впрочем, когда они перешли на ты, я сказать не могу. Случилось это, надо полагать, позднее, когда Александр Трифонович уже не был студентом. Но, согласитесь, не так часто это бывает, чтобы даже бывший студент тыкал даже и бывшему своему профессору.

Отношения у нас с ним, – вспоминал Михаил Александрович, – бывали разные, несмотря на нашу взаимную искреннюю любовь друг к другу. Помню, что называл он меня «кассовым автором» в том смысле, что тираж «Нового мира» после моих статей не упал. К сожалению, их было не так много – отчасти по внешним обстоятельствам, отчасти вследствие влияния «портфеленосцев», которые сами хотели быть Белинскими...

(Мих. Лифшиц. Почему я не модернист? М. 2009. Стр. 605)

Приведу ещё один небольшой отрывок из тех же его воспоминаний:

К моей статье «В мире эстетики» Твардовский относился с полным сочувствием, но я не помню каких-нибудь его замечаний по этому поводу, кроме того, что в Ленинграде статью читают на Невском (со слов одного писателя, который теперь ругает меня «ископаемым марксистом»). Зато прекрасно помню, как после прочтения рукописи статьи о Мариэтте в конце 1953 г. он приехал ко мне с Дементьевым и сказал: «Ты сам не знаешь, что ты написал!» Я отвечал ему, что знаю и могу представить себе даже некоторые последствия.

Очень забавны были его суждения по поводу моей ненапечатанной (по проискам его же «портфеленосцев») статьи «На деревню дедушке», но это уже не для письма.

(Там же)

Упоминающаяся в этом письме «статья о Мариэтте» была блистательным его сатирическим памфлетом о дневниках Мариэтты Шагинян, появление которой на страницах «Нового мира» вызвало тогда грандиозный скандал, ставший одной из главных причин вынужденного ухода Твардовского с поста редактора этого журнала. А «портфеленосцами», которые «сами хотели быть Белинскими», Михаил Александрович именует ближайших соратников Твардовского по журналу (сперва это был А. Г. Дементьев, потом, сменивший его на посту первого зама главного редактора В. Я. Лакшин). Этих своих «портфеленосцев» Твардовский привечал, конечно, не только потому, что они таскали за ним его портфель и чуть ли не подавали ему пальто. И даже не только потому, что они бывали постоянными его собутыльниками и подпевали ему, когда, подвыпив, он заводил любимые свои песни.

Обоих этих своих «замов» он высоко ценил, и они тоже искренне любили и его самого, и его музу. Но эта их любовь не шла ни в какое сравнение с отношением к Твардовскому и его музе отнюдь не принадлежавшего к сонму «портфеленосцев» Михаила Александровича Лифшица:

...Маяковского я считаю значительной и до сих пор не понятой фигурой, представителем антипоэзии, доведённой до гиперболических размеров. Его несчастью я сочувствую, его программу – отвергаю. Багрицкий это мелочь. В Есенине что-то есть, но в целом – слишком мало и слишком однообразно... Больше поэзии в прежнем смысле, чем у Маяковского, и меньше значительности. С точки зрения формы (а форма – то же содержание в его наиболее широком, всеобщем разрезе), мне кажутся серьезными поэтами Мандельштам и Заболоцкий (не говоря, конечно, о Блоке и некоторых других символистах). В самом прямом и основательном смысле мой поэт – Твардовский...

(Из писем Мих. Лифшица. В кн.: Мих. Лифшиц. Почему я не модернист? Философия. Эстетика. Художественная критика. М. 2009. Стр. 551)

Эта лифшицовская эстетическая табель о рангах, о которой Твардовский, разумеется, не мог не знать, была Александру Трифоновичу необыкновенно близка. Не столько даже потому, что в этой системе ценностей ему принадлежало весьма почётное (едва ли даже не самое почётное) место (хотя и это тоже, конечно, было для него важно). Главным в этой системе эстетических (поэтических) ценностей было отношение Михаила Александровича к его знаменитым предшественникам: Маяковскому (которого он тоже отвергал), Есенину (к которому тоже относился пренебрежительно), Багрицкому (которого тоже склонен был считать «мелочью»).

Немудрено, что при таком совпадении не только вкусов, но и эстетических программ, суждение М. А. Лифшица о Солженицыне было для Александра Трифоновича особенно важно.

Предчувствие, что и в оценке этого нового, только что открытого им «живого классика» они тоже совпадут, его не обмануло.

О рукописи повести, называвшейся тогда «Щ-854» и подписанной псевдонимом «А. Рязанский», Михаил Александрович отозвался так:

Мне кажется, что только человек, у которого совесть заросла диким мясом, может пройти равнодушно мимо этого произведения. В нем есть нечто большее, чем литература. Но это не жалоба, а спокойное и глубоко взвешенное изображение трагедии народа...