Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Такого рода нападки на солженицынскую повесть поначалу были не сказать чтобы робкими, но – довольно-таки осторожными. Ведь Хрущёв, разрешивший напечатать повесть и даже назвавший её чуть ли не образцом партийности, был ещё у власти. Так что на первом этапе завязалось по этому поводу что-то вроде дискуссии, итог которой подвела «Литературная газета»:

Речь идёт о совершенно закономерном желании многих читателей и критиков, глубоко убеждённых в том, что вера в Коммунистическую партию, в Советскую власть никогда не покидала советских людей, прочесть книгу, герой которой даже в самых жестоких условиях бериевского террора всем своим существом активно утверждал эту веру, – желании тем более оправданном, что в жизни таких примеров было немало.

(«Литературная газета». От редакции. 14 июня 1964 года)

Образ Рубина, казалось бы, должен был полностью удовлетворить «закономерное желание» этих критиков-ортодоксов.

– Вам нужен герой, который и в условиях лагеря сохранял бы веру в Коммунистическую партию и Советскую власть? – словно бы говорит этим образом своего романа Солженицын. – Извольте! Вот вам! Пожалуйста! Мой Рубин не только сохраняет эту веру, но и, как вы того хотели, всем своим существом активно её утверждает. А вы – опять недовольны... Опять мне приходится защищаться...

В запальчивости Солженицын даже не замечает, что претензии его оппонента – совсем другого рода. Они не то что не имеют ничего общего с теми, которые критики-ортодоксы предъявляли его Ивану Денисовичу, но прямо им противоположны!

Создаётся впечатление, что рецензию М. А. Лифшица он даже и не прочёл. Не отделяя «ископаемого марксиста» от других коммунистических догматиков, обрушившихся на его «Ивана Денисовича», он и не читая заранее знал, в чем тот будет его упрекать, и все аргументы защиты были у него уже наготове.

Скорее всего так оно и было. Но тут надо ещё принять во внимание и особое отношение Александра Исаевича к критике.

Критику, вообще-то говоря, мало кто любит. Что говорить: выслушивать комплименты куда приятнее, чем прислушиваться к критическим замечаниям, а тем более соглашаться с ними.

Но настоящему художнику комплименты не нужны. То есть нужны, конечно. Но они его не греют. Во всяком случае, куда больше, чем комплименты и даже восторги, его душу греет понимание читателя. И за это понимание, – если он таковое почувствовал, – он готов простить ему любую критику, любые, даже несправедливые придирки.

Но Александру Исаевичу одного только понимания было мало. Ему нужна была победа. Выражаясь языком военных реляций, полная и безоговорочная капитуляция. И всякого своего читателя, который к такой полной капитуляции не был готов, он тут же, с ходу зачислял во враги.

Говорят, что в спорах рождается истина. Но какая истина может родиться в споре с человеком, который не сомневается, что истина уже открылась ему, что только он владеет ею, а каждый, кто хоть в какой-нибудь малости не готов с ним согласиться, должен быть не просто переубеждён, а уничтожен, разгромлен.

Не случайно у меня тут – сама собой – подвернулась на язык формула военного лексикона.

Мандельштам говорил, что поэзия – это сознание своей правоты.

Но сознание своей правоты, владеющее Солженицыным, совсем другого свойства.

Его обращения к единомышленникам – или тем, кого он рассматривает как возможных единомышленников (или хотя бы временных союзников), неизменно обретают форму распоряжения, военного приказа, а то и окрика:

6.1. 74

Дорогая Сарра Эммануиловна!

Хочется спросить – не Вас, но, быть может, при Вашем посредстве: до каких же пор писатели будут вести себя как куры – каждая покорно ждет, когда доедет очередь резать её, и беспечно не мешает резать других?

Чего же стоит такая «общественность» и чему же могут научить народ такие писатели, зачем они тогда и книги пишут? Неужели предстоящее, всем известное исключение Лидии Чуковской и Владимира Войновича пройдёт беспрепятственно, без сопротивления (активного противодействия, а не пустых протестов вослед)? Если так, то, право же, достойная писательская общественность заслуживает презрения ничуть не меньшего, чем её казенное руководство. Как-никак, а большинство-то – у неё.

Если с кем будете об этом толковать – можете ссылаться и на меня и это письмо показывать.

Жму руку

Сарра Эммануиловна Бабенышева, которой адресовано (на самом деле – не ей, конечно), это письмо, исполняла в этом случае при Солженицыне (разумеется, не по службе, а по душе) ту же роль, какую в других подобных случаях исполнял уже упоминавшийся мною другой его «порученец по связи с писательской общественностью» – Юра Штерн.

Получив этот «Приказ Верховного Главнокомандующего», Сарра Эммануиловна, естественно, тотчас приняла его к исполнению.

Среди тех, кого она сочла нужным охватить этой акцией, оказался и Алексей Иванович Пантелеев. Ознакомившись с письмом «Сверхрадости», которое С. Э. согласно полученным указаниям, дала ему прочесть, он был глубоко им задет, даже оскорблён:

А. И. ПАНТЕЛЕЕВ – Л. К. ЧУКОВСКОЙ

Март 1980

Дорогая Лидочка!..

Когда я узнал, что Вас собираются исключать, я тут же – по велению сердца – составил телеграмму. И вдруг, в тот же день, если не в тот же час, появляется милая С. и предъявляет мне письмо, читая которое я несколько раз чувствовал, как меня передергивает. Простите, но он плохой психолог. Тот, кто в душе – курёнок или кролик, не очнётся и не похрабреет от того, что ему напомнили о его куриной сущности. Наоборот, ещё больше забоится.

Мысль о том, что он или Вы или кто-нибудь ещё, подумаете, что телеграмма моя возникла под влиянием этого грубого и высокомерного письма, – эта мысль оскорбляет меня.

Я зашёл к себе в кабинет и вернулся с уже готовой, написанной раньше телеграммой.

Возможно, впрочем, что и эта моя оскорблённость тоже мелка.

Мелка или не мелка была эта его оскорблённость, но вот, уже шесть лет прошло (оскорбившее его письмо Солженицына он прочёл в январе 1974-го, а пишет об этом Лидии Корнеевне в марте 1980-го, прочитав парижское издание её книги «Процесс исключения»), а он помнит обиду так, словно все это случилось только вчера.

Лидия Корнеевна, получив это письмо Алексея Ивановича, не замедлила с ответом (не могла же она не защитить свою «Сверхрадость»).

Л. К. ЧУКОВСКАЯ – А. И. ПАНТЕЛЕЕВУ