На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 — Сними шапочку, дай взглянуть.

   Когда она встряхнула кудряшки:

  — Ты девушка.

 —  Скорее — молодая женщина, но не буду спорить.

 —  Но ходишь — удивительно — как грубый маленький ребенок из подворотни.

  — Упрощает жизнь, в известной мере.

  — Ты должна мне позировать.

  — В Англии, сеньор, я слышала, модель может заработать шиллинг в час.

   Он пожал плечами:

  — Я не могу платить так много.

  — Тогда половину.

— Это двенадцать сольди. Я буду счастлив, если мне заплатят франк за одну картину.

Несмотря на то, что у Хантера было молодое, почти юное лицо, она заметила, что его волосы седые, почти белые, соломенная шляпа элегантно сужена, оригинальная форма а-ля Сантос-Дюмон изменена, благодаря чему можно было предположить, что он ранее жил в Париже. Интересно, сколько этот тип находится в Венеции? Она притворилась, что искоса рассматривает его полотна с профессиональной точки зрения:

— Ты — не Каналетто, но не оценивай себя так дешево, я видела картины похуже этой, уходившие за десять франков, в хорошие туристические дни — возможно, даже больше.

Наконец он улыбнулся, хрупкое мгновение, словно клочок рассеивающегося тумана:

— Я мог бы позволить себе платить шесть пенсов в час, если...ты будешь моим торговым агентом?

 —  Конечно. Десять процентов?

 — Как тебя зовут?

  — Большинство зовет меня Беппо.

Они выбрали постоянную точку возле Бауэр-Грюнвальд, в узком переулке между Сан-Моизе и Пьяццей, поскольку каждый гость города рано или поздно здесь проходил. Тем временем на фондамента он делал наброски или рисовал ее в различных позах: она кувыркалась «колесом» на берегу канала, ела кроваво-красный кусок арбуза, притворялась, что спит на солнце с котом на коленях, каракули багряного вьюнка на костяно-белой стене за ее спиной, сидит спиной к дверному проему, лицо освещено только солнечным светом с мостовой, мечтает среди розовых стен, стен из красного кирпича, зеленых каналов, смотрит вверх на окна, выходящие в переулки calli так близко — кажется, протяни руку и дотронешься, но нет, цветы переливаются за кованое железо балконных перил, позировала ему в виде мальчика, а теперь, в одолженных костюмах, и как девочка.

 — Надеюсь, тебе не слишком некомфортно в юбках?

 — Спасибо, привыкаю.

Хантер что-то наверстывал здесь, его демобилизовали с войны, о которой никто не знал, он был надломлен, искал убежища, чтобы спастись от времени, хотел спрятаться под плащами и масками в наделенных тысячью имен туманах Венеции.

 — Была война? Где?

 — В Европе. Везде. Но никто об этом, кажется, не знает...здесь..., — он запнулся и посмотрел на нее с недоверием, — еще.

— Почему? Это так далеко, что новости сюда «еще» не добрались? — она выдохнула и спросила: «Или эта война «еще» не произошла?»

Он пристально посмотрел на нее, не столько с тревогой, сколько с выражением странного прощения в глазах, словно неохотно соглашаясь ее не винить. Откуда кому-то из них знать?

— Значит, полагаю, ты — путешественник во времени, прибывший из будущего?

   Она его не дразнила, честно, но и не очень была удивлена.

 —  Я не знаю. Не знаю, как это могло произойти.

 — Легко. Кто-то в будущем изобретает машину времени, окей? Все безумные импресарио по обе стороны Атлантики работают над этим, один из них обречен на успех, и когда машина изобретена, эти хитроумные устройства становятся таким же обычным делом, как наемные экипажи. Так что... где бы ты ни находился, ты, должно быть, окликнул один из них. Запрыгнул в него, сказал кучеру, куда хочешь ехать, и престо! Вот ты и здесь.

— Жаль, что я не помню. Ничего. Каким бы ни было обращение направления времени «воспоминания»...

 — Ну, похоже, ты каким-то образом сбежал со своей войны. Ты здесь...ты в безопасности.

Она хотела просто его успокоить, но его взгляд стал еще более удрученным.

 — В безопасности...в безопасности, — с кем бы он сейчас ни разговаривал, это была не она. — У политического пространства есть нейтральная территория. А у Времени? Существует ли нейтральный час? Не движущийся ни вперед, ни назад? Или я слишком много хочу?

 В это мгновение, не совсем в качестве ответа, на одном из военных суден, стоящих на якоре у Кастелло, раздался грохот Вечернего Орудийного Салюта, насыщенный бессловесный благовест предупреждения разносился раскатами по Рива.

Примерно с тех пор Далли начала носить его холсты, мольберт и другие принадлежности, отгоняла местную слишком докучливую ребятню, в целом старалась выполнять рутинную работу — всё, что могла.

—...Прошлой ночью, во время матча, д-р Грейс явился мне во сне, велел пойти на Черинг-Кросс и сесть на поезд, согласованный с расписанием пароходов...

—  Да-да.

— ...это было как наяву, он был весь в белом и в одной из этих старомодных шляп, знал мое имя и начал наставлять меня относительно моего долга, это была...война, он сказал, война во «Внешней Европе», вот его формулировка, какая-то странная география, не так ли, даже для сна — и нашей стране, нашей цивилизации грозила какая-то опасность. У меня не было желания участвовать в войне, никакого энтузиазма, скорее наоборот. Я люблю авантюры, мне знакомо это приятное возбуждение, но здесь было что-то не то...совсем не то. Ты видишь, что я за человек — просто искренний сельский силач, любитель пачкать холсты, никаких глубин, стоящих упоминания.

Но вот такая история, я поддался удивительному призыву из могилы, из братской могилы, которой стала Европа, словно где-то впереди были железные ворота, слегка приоткрытые, ведущие в опустошенную и мрачную страну, и неисчислимые толпы со всех сторон жаждали в них войти, меня несло потоком. Каковы бы ни были мои собственные желания...

Он стоял посреди номера гостиницы в Дорсодуро, на первом этаже ресторан. Пурпурный вьюнок оплетал чугунные решетки.

— Я рассчитывала, что ты поселишься в пансионе, тут их парочка есть на маленькой Рио-Сан-Вио.

— На самом деле это оказалось дешевле — пансион включает обед, если я буду обедать, потеряю лучший свет, а если не обедать, буду платить за еду, которую я не съел. А здесь, в «Ля Кальсина», кухня открыта в любое время суток, я могу съесть столько, сколько захочу. Кроме того, здесь я в компании знаменитых призраков — Тернер и Уистлер, Рескин, Браунинг, такие вот ребята.

— Они умерли в этой гостинице? Насколько хороша здесь еда?

— О, можешь называть их «отпечатками сознания». Парапсихология только начала приоткрывать завесу. Призраки могут быть...ну, ладно, посмотри на них.

   Он взмахнул рукой, указывая на набережную Дзаттере.

— Каждый турист, которого ты видишь, который проплывает мимо, каждый, кто планирует спать сегодня в незнакомой постели, потенциально — такого рода призрак. Временные постели по какой-то причине могут ловить и удерживать эти тонкие вибрационные импульсы души. Разве ты не замечала — в отелях тебе часто снятся пугающе чужие сны?

 — Только не там, где я обычно сплю.

— Да, так и есть, особенно в этих маленьких гостиницах, где остовы кроватей, как правило, из железа или стали, покрыты эмалью, чтобы отпугивать клопов cimici. Металлический каркас каким-то образом тоже действует как приемная антенна, позволяя спящим находить следы снов тех, кто спал на этой кровати перед ними, словно во время сна от нас исходит излучение на еще не открытых частотах.

 — Спасибо, как-нибудь попробую.

 Кровати и спальни, ха-ха. Она позволила себе быстро уколоть его краем глаза. Пока он не догадывался ни о чем, что можно было бы назвать неприличным — ни для Далли, ни для кого-либо другого, кого он мог бы встретить в течение дня. Не то чтобы он интересовал ее в романтическом смысле, конечно, это был не ее типаж — неуклюжие рыбаки, рябые жиголо, австрийцы в коротких штанах, официанты, голод, который она тайком утоляла одна, и гондольеры, и предпочтительно — поздней ночью, когда поменьше лунного света.