Учебник рисования - Максим Кантор

Процесс развоплощения труда (иначе можно определить его как процесс развоплощения образа — ибо что есть продукт, как не образ труда?) есть процесс, совершенно обратный христианской эстетике, той, что именно взывает к воплощению. Однако нельзя отрицать и того, что процесс развоплощения труда поставил точку в освобождении производителя.

Национальный продукт (например, искусство) устраняется в принципе, и нельзя отрицать того, что основания для этого существуют: образ неудобен в эксплуатации, организовать гигантский социум, состоящий из Давидов Копперфильдов, Жюльенов Соррелей и Андреев Болконских вряд ли возможно. И зачем брать такие крайности, если даже близкие соседи — Ван Гог и Сезанн не могли договориться и выработать общий язык. Куда как проще, когда прогрессивные интенции делают японского, английского и русского художников абсолютно согласными во всем и совершенно неразличимыми в их прекраснодушной тяге к прогрессу — узнать, кто из них откуда, не представляется возможным, да это и не требуется более. Общество должно было пожертвовать картиной и романом (т. е. наиболее внятными формами национального и исторического мышления, наиболее совершенными продуктами, воплощающими историю) во имя налаживания производства некоего метапродукта новой глобальной эстетики. Основной характеристикой этого метапродукта является то, что он не вполне воплощен и не демонстрирует своего внятного образа, — как и само общество, его породившее, как и финансовая система, его оплатившая, он не ограничен ничем и не имеет формы.

Этот метапродукт — и не товар, и не капитал. В продукте, воплощающем труд, более нет нужды. Капитал, некогда описанный Марксом как инструмент, двигающий историю, пришел в негодность на пороге нового рынка культур. Деньги присущи католическому капитализму, акции — протестантскому, пишет Маркс, но ни то ни другое не будет потребно Новой Империи, которая девальвировала ценности католицизма и протестантизма как узконациональные. Рынок культур — это такая властная система отношений, в которой наиболее мобильная и жизнеспособная субстанция напитывается соками от конкурентов и объявляет их несуществующими. Так современные историки объявили историю несуществующей, а современные искусствоведы объявили несуществующей картину. Особенность трансакций на рынке культур заключается в том, что маржа и прибыль не повышают стоимость труда, но снижают номинальное и феноменальное значение труда до непредставимо мелкой единицы. Здесь заключен самый главный парадокс современной цивилизации, цивилизации новой империи. С одной стороны, именно трудом, трудом сотен миллионов, в том числе трудом физическим Новая Империя создает свою культуру. В этом нет ничего особенного: плоть культуры должна создаваться трудом ежечасно, труд культуре имманентен. Однако в качестве субъекта рынка, причем такого рынка, где в оборот пущены символы, а не вещи, культура перестает нуждаться в труде, более того, культура Новой Империи оказывается труду враждебна. И антагонизм этот оказывается равно разрушителен как для труда, так и для культуры. В свете сказанного любопытна трансформация понятия товарного фетишизма. Как известно, труд, превращаясь в товар, приобретает характер символический, и товар, помимо того что воплощает процесс труда, делается самостоятельным символом, или — фетишем. Логично было бы предположить, что при утрате товара (или при девальвации его значения) понятие фетишизма переадресовано самой культуре, и отныне — в условиях рынка культур — следует говорить не о товарном фетишизме, но о культурном фетишизме. Однако и это серьезное препятствие, культура и без того наделена фетишами и символами. Причем наделена культура такими фетишами и такими символами, за которыми закреплено определенное историческое и даже нравственное утверждение. Это узкофункциональное значение символа является помехой для крупных трансакций. Следовательно, процесс, происходящий на рынке культур, должен заключаться в развоплощении символа — в лишении его исторической памяти — и придании ему той элементарной формы фетиша, которая легко будет участвовать в маневре.

Вероятно, этим и объясняется тот простой социальный феномен, что в новой империи рабочий класс, получив полное и окончательное освобождение (от хозяина, от средств производства, от товара и от товарного фетишизма), оказался отстранен и от своей культурно-исторической роли — и пролетариата (тем более такого пролетариата, который имел бы намерения к интернациональному объединению для неких судьбоносных целей) более не существует. Собственно говоря, пролетарии всех стран объединяться не собирались, они и не сумели. Объединились же, напротив, богачи всех стран, и интернационал богатых оказался единственным воплощением интернационала, придуманного утопистами девятнадцатого века. Когда же объединение это произошло и вступило в фазу процветания, оно вывело из обращения как труд и продукт, так и культурный символ как историческую субстанцию.

Граждане Новой Империи чувствовали эти перемены — кто слабее, кто сильнее. К числу последних безусловно принадлежал Соломон Моисеевич Рихтер, остро переживавший социальные несправедливости. Узнавая от своего друга Татарникова о новых проделках миллиардеров, об их роскошных пирах и бессмысленных утехах, о буйном разврате избранных и обличенных властью, он мрачнел, поджимал губы.

— Значит, Балабос семь костюмов в сезон меняет? Так? — вопрошал Рихтер, наслушавшись рассказов Татарникова.

— Увы, Соломон, должен вас огорчить. Меняет, да.

— А что же он делает такое, этот мерзавец, чем зарабатывает себе на хлеб?

— А зачем ему зарабатывать, Соломон, — смеялся беззубым ртом Татарников. — Господин Балабос субстанционально имманентен деньгам, или — выражаясь проще — деньги у него и так есть. Зачем работать?

— Но кто-то, значит, работает на него? — допытывался Рихтер. — Он угнетает людей, да?

— Вот вы ругаете его, Соломон, а все его хвалят. Он рабочие места организует для молодежи. Он интеллигенции помогает. Выставки прогрессивных художников устраивает.

И точно: устраивал выставки Балабос, собирал все светлые умы под полную свою руку. И вот еще что надумал бизнесмен Балабос, человек неистощимой фантазии, мужчина во всех отношениях крупный: он призвал отечественных деятелей культуры на улицы города — потрудиться на благо столицы. И раньше (были такие подлые времена, спросите у родителей — они помнят, они расскажут!) власти призывали интеллигенцию выйти на улицы и трудиться — но совсем иначе призывали, в другой, как сказала бы Роза Кранц, коннотации. Лозунги были самые унизительные: мол, все на коммунистический субботник, вырастим-де, город-сад, пророем каналы! И чем все обернулось, спрашивается? Балабос же выдал каждому интеллигенту по лопате — но не для того, чтобы рыть русло Беломорканала, как подумал бы иной испуганный книгочей, совсем не для этого. Это в прежние времена сатрапы, губители отечественной культуры, гнали профессоров на принудительные работы, заставляли их кайлом и лопатой долбить мерзлый грунт. Их, носителей духа, власти принуждали копать землю, и не было худшего унижения, чем бессмысленный физический труд. Не то теперь! Прежде интеллигенты идти трудиться не хотели — а нынче ученые, артисты и художники сами резво выбежали на улицы: только им свистнули, а они уж и готовы были — в дверях стояли, ждали команды. Они даже и за честь почли, еще и нервничали: что-то долго их не кличут, они еще гадали — кого позовут копать, а кого нет. И копали они не канал отнюдь, но ямки для посадки плодовых деревьев, персиков: задумал Балабос, остроумнейший человек, посадить персиковый лес в Москве. Сам хозяин, объемный мужчина, с четырьмя подбородками и шестью складками на затылке, благодушно встречал деятелей культуры, трепал по щеке, лично выдавал им орудия труда и кормил спелыми персиками. И веселились художники и поэты от сознания того, что сам — понимаете, сам! — Балабос запросто здоровается с ними за руку. Вот ведь демократия! В былые времена гнусный партаппаратчик их попросту не заметил бы, за людей их не считали, вот как обстояло дело, а нынешний хозяин — он добрый.

Балабос держал персик за черенок, и спелый плод покачивался перед носом у деятеля культуры. Пожилой, с седыми прядями, деятель культуры, лучился радостью и искренним весельем и тянулся к полной руке Балабоса. Вот ведь как забавно вы придумали, ваше превосходительство, — говорил самый облик деятеля культуры, — исключительно остроумно у вас получилось! Окармливаете вы российскую культуру и — ха-ха-ха! — сами ее между делом и создаете! Находите, так сказать, время в своем плотном рабочем графике и создаете для нас сады культуры. И не сады даже — леса! Чехов описал, как бездушный предприниматель вырубает вишневый сад, чтобы на его месте построить завод, а вы — напротив того — вон целый персиковый лес посадите в недалеком будущем! У вас, г-н Балабос, так все удачно совмещается: и заводы вы строите, и нефть добываете, и вишневые леса сажаете! Это оттого так все получилось, что теперешний капитализм, он с человеческим лицом, и играет на этом полном лице приятная улыбка. Вы, вашество, с глобальными вашими планами, и завод успеете отгрохать, и плодовые деревья посадить. И культуру создадите — и бизнес! Антону Палычу и не снились такие масштабы! Планы у вас, ваше степенство, исполинские! Прямо под стать вашим габаритам планы, шестьдесят шестого размера! Погоди, отвечал жирный Балабос, что нам персиковый лес, мы еще и ананасовый бор забубеним! Сейчас мы развернемся! Говорите, персики не растут в России? У нас палка — и та урожай даст! Прикyпим еще пару-тройку заводиков переработки, отберем лицензию на добычу нефти у опального Шприца, скупим его скважины по дешевке, нагоним туда мужичков из сибирских деревень, посадим рабочих в Молдавии шить брюки по лекалам Булгари — нехай работают уроды за пять баксов в день, потом захапаем центральные магазины, освоим рынки в провинциях, и пойдет дело! И персики в рост пойдут, и ананасы! И культура у нас заколосится! Ты кушай, кушай! И энергично тряс Балабос персиком перед носом у культурного деятеля. Словно доверчивый галчонок, открывал рот культурный деятель, ловя дары цивилизации, заглатывая персик. Ах, сладко! А Балабос персик давал не вдруг, но покачивал им на некотором удалении от ротового отверстия культурного деятеля: постарайся, мол, братец, потяни шейку! И тянул, тянул шейку культурный деятель, и рот раззявливал пошире, и глазами показывал: вот как мне весело, вот уж мы играем, так играем! И рассказывал потом деятель культуры в кругу завистливых знакомых: знаете Балабоса? О-о-о-о! Какой человек! Широкий, щедрый, крупный! О-о-о-о! Так культуру любит! Одно слово — меценат! А знакомые слушали и томились душой: очень им самим хотелось накоротке быть с великим Балабосом, поближе посмотреть на его четыре подбородка. И спрашивали они с волнением и трепетом великим: а правда, что он такой щедрый, что ни попроси — даст? Правда, значительно отвечал обласканный деятель культуры, вот такой уж добрый он человек, открытый и щедрый. Тут на моих глазах Аркадий Владленович Ситный — ну, знаете нашего министра культуры — говорит ему: не хватает мне на проектик культурный сто тысяч. А тот из кармана достает пачку — пожалуйста, говорит, Аркаша! На здоровьечко! Мне, говорит, на культуру ничего не жалко! Вот пусть, говорит, художник Снустиков-Гарбо перформанс в Эрмитаже устроит, или, может, еще что прогрессивное надумаете. Валяйте! Угощайтесь, художники! Вот еще персика не желаете? На, голубчик, попробуй. Сладенький персик!