Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя

– Скажите, месье, вам оказалось трудно снова вести нормальный образ жизни после того, как вас освободили? – спросила она задумчиво.

– Нет, – ответил Рабуден. – У меня были кое-какие сбережения, друзья помогли, в Иркутске не было ни одного приличного трактира, и…

– Я не имею в виду материальную сторону! – прервав его, уточнила Софи.

– Ах, вот вы о чем… Моральная сторона – совсем другое дело… – тут задумался и даже снова взгрустнул хозяин постоялого двора. – Господи, мадам, да разве человек может не страдать в изгнании! Как вы себе это представляете? У нормальных людей жизнь цельная – с начала до конца. Думая о прошлом, они представляют себе детство, юность – как они росли, как взрослели. Думая о будущем – видят спокойную старость в кругу родных и близких. И в любом возрасте узнают себя… Иное дело – мы, выпущенные на свободу каторжники. Мы словно разрублены надвое, как и наша жизнь. Как-то жили до тридцати лет, до сорока, а потом… потом начинается совсем другое существование. Те, которым мы станем рассказывать, что когда-то имели дом, семью, состояние, интересное дело с богатыми перспективами, друзей из числа знати, они попросту смеются над нами и называют лжецами, хвастунами… И в конце концов мы уподобляемся им, мы перестаем верить своим воспоминаниям, так легче, потому что не о чем жалеть и не страшно думать о том, каким, кем ты стал! Я и сам иногда думаю, что жизнь, которую я считаю своим прошлым, мне просто приснилась, а на самом деле я никогда не жил во Франции, никогда не носил мундир, нет, я так и родился – трактирщиком в Иркутске!

В гримасе на его лице отразилась вся горечь поражения…

– Пусть так, – согласилась Софи и показала на гравюры и надписи на стенах. – Но как тогда быть с этим?

– А вот этого не нужно было, – проворчал ее собеседник. – От этого одна маета. Когда-нибудь я все это сниму! – Он посмотрел на Софи и добавил с силой: – Со временем и вы поймете, мадам, что самое ужасное, самое тягостное – вовсе не каторга. Пока ты на каторге – ты еще надеешься на что-то. Но после каторги, когда ты осознаешь, что надеяться бессмысленно, что до последнего своего вздоха ты обречен довольствоваться этой неполноценной свободой в этом паршивом городишке среди этих ненужных и неинтересных тебе людей… – Рабуден похлопал себя по животу и продолжал: – Я был сухим и гибким, как виноградная лоза, – я разжирел; я был мужественным и отважным – я стал осторожным, шагу не ступлю, не прощупав почву; я был бедняком и гордился собой – я стал богат и не получаю от этого ни малейшего удовольствия; я был всем недоволен, а это первый признак боевого духа, – мне ничто на свете не доставляет удовольствия, а это первый признак смирения…

Рабуден собрался было снова наполнить рюмку Софи, но она отвела горлышко бутылки пальцем и покачала головой, улыбаясь:

– Спасибо, мне уже достаточно, месье!

– Наверное, я кажусь вам странным трактирщиком! Но я уже много лет не говорил ни с кем… ни с одним человеком, похожим на вас, мадам… Ах, как светло на сердце становится рядом с вами… Вы – как глоток свежего воздуха… Но, мадам… позвольте, я оставлю вас – мне нужно заняться другими постояльцами…

Трактирщик обошел вокруг большого стола, где, как выяснилось, каждому требовалось что-то сказать ему… А Софи растерялась. Вроде бы ничего не изменил этот разговор с Проспером Рабуденом, но на самом деле ничего не изменилось для нее только внешне, в душе же – многое. Теперь она словно бы потеряла ориентиры, то, в чем она совсем еще недавно была совершенно уверена, стало казаться зыбким, неубедительным. Она всю жизнь любила ясность – в любом положении, и страдала теперь оттого, что ее силком втащили в мир, где все двойственно, все двусмысленно: люди, инструкции, пейзажи, расстояния, даже – время, а уж о предсказаниях и прогнозах и говорить нечего… Ей вспомнилась беседа с губернатором Цейдлером. Вот теперь она могла бы ему достойно ответить, вот теперь множество живых, остроумных реплик, способных поставить генерала на место, пришло ей на ум, но что теперь… теперь поздно, игра на сегодня закончена, и счет пока не в ее пользу… Хотя это – вопрос времени! Все еще изменится! Партия не проиграна, а всего лишь отложена! Пускай ей придется провести долгие часы в его приемной, пусть понадобится каждый день приходить туда, в конце концов, правда восторжествует – ну, значит, Софи возьмет Цейдлера измором, раз иначе не выходит! Сначала он будет вынужден освободить Никиту – сам же заверил, что обязательно выпустит. Прямо завтра. И так бедный парень, наверное, весь извелся от тревог в своей камере. Ох, и выругает же она его завтра за излишнее рвение! От одной только мысли об этом ей стало нестерпимо жарко… Софи встала и медленно пошла к двери. Когда она проходила мимо табльдота, некоторые из постояльцев Рабудена любезно, даже с какой-то торопливой услужливостью ей поклонились. У выхода на полочке стояли подсвечники. Она взяла один – и сразу же трое мужчин поспешили зажечь ей свечу. Вокруг нее раздавались характерные удары кремня о кресало. Ей что-то говорили, ее открыто рассматривали, задувая огонек на труте… Раздвинув любопытствующих, сам хозяин заведения проводил Софи до подножия лестницы и пожелал ей спокойной ночи.

Комната у нее была с низким закопченным потолком, выкрашенным в красный цвет полом, следами свечного воска на мебели и жирными пятнами на покрывале… Софи вытащила из дорожного сундука чистые простыни и позвала служанку, чтобы та постелила ей. Затем приказала принести побольше горячей воды, заперла дверь на ключ и, раздевшись догола, вымылась в деревянной лохани. Как долго ее тело страдало от отсутствия ухода за ним! Она наклонялась, разгибалась, терла намыленной мочалкой бедра, живот, грудь, а зеркало отражало ее – обнаженную, всю золотистую в полутьме. Софи заметила, что сильно похудела за время путешествия, но это ничуть ее не огорчило: талия стала более тонкой и гибкой, шея удлинилась… Несмотря на то, что ею было принято твердое решение не думать о себе, наслаждение, которое Софи испытывала сейчас, омывшись с головы до ног, привело к тому, что она погрузилась в мечты – все более и более сладострастные. Она легла – словно окунулась в туман, натянула на себя одеяло, задула свечу, и ночь накатила на нее, подобно морскому прибою…

4

Заснула Софи в Иркутске, а проснулась во Франции, где-то поблизости то ли от Буржа, то ли от Сансера: грубый голос из-за двери кричал со специфическим выговором:

– Мадам! Мадам! Ваш слуга вернулся!

Ей понадобилось время, чтобы осознать, где она находится, кто такой Проспер Рабуден, кто такая она сама… В конце концов сообразила и отозвалась:

– Отлично! Пусть подождет меня внизу!

– Но я думаю, мадам, вам лучше спуститься самой! – продолжал надрываться хозяин постоялого двора.

– Это еще почему?

– Он нуждается в вашей помощи!

Софи, встревоженная донельзя, вскочила с постели, кое-как оделась и сбежала вниз по лестнице.

В столовой вокруг табльдота, на котором пыхтел большой самовар, расположились любители чая – они блаженствовали, вдыхая аромат, исходивший из их стаканов…

Не удостоив их даже взглядом, Софи проследовала за Рабуденом в буфетную и там обнаружила, наконец, Никиту. Он сидел на табуретке – бледный, с распухшей губой, с наполовину заплывшим одним глазом и лихорадочно блестящим другим, с засохшей кровью под носом. Рубашка на слуге была изодрана в клочья, безжизненную левую руку он поддерживал правой…

Сердце Софи едва не разорвалось от жалости к юноше. Она воскликнула:

– Никита! Боже мой! Кто тебя так отделал?

– Простите, барыня, – зашептал он. – Это было в караульной… Они напали на меня, навалились все вместе, как… как трусы, как подлые людишки… Но я… я им не спустил, я хорошо защищался, барыня!.. Они получили по заслугам, они тоже все покалеченные, тоже… – Никита пошевелился, и гримаса боли исказила его лицо.

– Где у тебя так болит? – участливо спросила Софи.

– Плечо… Там что-то не в порядке… Простите, барыня!..

– Надо скорее позвать врача!

– Если у него перелом или вывих, то костоправ лучше все сделает, чем доктор, – авторитетно вмешался трактирщик. – Нам здесь повезло: есть такой старик Дидым, он и костоправ, и знахарь, ну, просто мастер на все руки!

За Дидымом тут же отправили мальчишку-рассыльного, тот полетел стрелой, а вокруг раненого засуетились слуги Рабудена, лица которых, правда, не выражали ничего, кроме праздного и к тому же глупого любопытства. Конечно, они сочувствовали пострадавшему от побоев, но к их сочувствию примешивалась изрядная доля наслаждения увиденным, – как будто несчастье другого служило этим обиженным на собственную злую судьбу людям своеобразным утешением.

Не могло быть и речи о том, чтобы доверить раненого заботам этих бессмысленно бегающих туда-сюда болванов! На вопрос Софи, хватит ли у него сил подняться на второй этаж, Никита поклялся, что, конечно, хватит, но на первых же ступеньках лестницы он пошатнулся, Рабуден подхватил его и повел, крепко держа за плечи, а Софи поспешила открыть наверху дверь своего номера. Там раненого усадили на стул, и Софи принялась обмывать ему лицо мокрым полотенцем, стараясь действовать поосторожнее. Никита тяжело дышал, со свистом выдыхая воздух.