Кожаный Чулок. Большой сборник - Фенимор Купер

— Добейте его еще одной пулей, бога ради! — взмолился Дункан, в ужасе отводя взгляд от несчастного.

— Дробинки не истрачу! — упрямо возразил Соколиный Глаз.— Ему все равно конец, а у нас нет лишнего пороху: бой с индейцами длится иногда по нескольку дней. Одно из двух — или их скальпы, или наши. А ведь бог, сотворив нас, вложил нам в душу любовь к жизни.

Против такого сурового и неоспоримого довода, со всей очевидностью подкрепленного здравым смыслом, возражать не приходилось. С этого мгновения крики в лесу смолкли, выстрелы прекратились, и все взгляды — как друзей, так и врагов — неотрывно следили за безнадежными усилиями несчастного, повисшего между небом и землей. Порывы ветра раскачивали тело гурона, и хотя с уст его не срывалось ни стона, ни ропота, он по временам мрачно поглядывал на противников, и тогда, несмотря на расстояние, они читали на его лице муки холодного отчаяния. Три раза, поддаваясь состраданию, разведчик поднимал оленебой; три раза благоразумие брало верх, и он молчаливо опускал ружье. Наконец одна рука гурона, обессилев, разжалась и опустилась. Дикарь сделал отчаянную, но безуспешную попытку вновь уцепиться за ветвь, но рука его судорожно ловила лишь пустоту. Молния — и та сверкнула бы не быстрее, чем выстрел Соколиного Глаза. Руки и ноги гурона свела судорога, голова поникла, и тело, как свинец, бесследно кануло в пенящиеся воды, с прежней яростью сомкнувшиеся над ним.

Это событие ни у кого не исторгло победного клича, и даже суровые могикане лишь с ужасом переглянулись. Из леса донесся страшный крик, и все опять стихло. Соколиный Глаз, который, казалось, один сохранил способность рассуждать, покачал головой в осуждение своей минутной слабости и даже вслух упрекнул себя:

— Это был последний заряд в пороховнице, последняя пуля в подсумке! Я вел себя, как мальчишка. Ну, не все ли равно мне было, живым или мертвым грохнется он о подводные камни! Так или этак, он разом потерял бы сознание. Ункас, мальчик, спустись в пирогу и принеси большой рог. Это весь запас пороха, который у нас остался, и он понадобится нам до последней крупицы, или я плохо знаю мингов.

Молодой могиканин немедленно повиновался, предоставив разведчику бесполезно шарить в подсумке и досадливо встряхивать пороховницу. Однако от этого унылого занятия его оторвал вскоре пронзительный крик Ункаса, который даже неискушенным ухом Дункана был воспринят как предвестие новой нежданной беды. Снедаемый всепоглощающей тревогой за бесценные сокровища, укрытые им в пещере, молодой человек вскочил на ноги, начисто забыв об опасности, которую навлекает на себя. Его товарищи, словно повинуясь единому порыву, последовали за ним и с такой быстротой ринулись вниз, к спасительной пещере, что град пуль, посыпавшийся на них с враждебного берега, не причинил им никакого вреда. Необычный возглас Ункаса вынудил сестер вместе с раненым Давидом покинуть убежище, и сейчас всем достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какое несчастье поколебало даже испытанную стойкость их молодого краснокожего защитника.

Невдалеке от скалы, выплывая на быстрину реки, двигалась их легкая пирога, без сомнения, направляемая чьей-то невидимой рукой.

При этом страшном зрелище разведчик, повинуясь инстинкту, мгновенно вскинул ружье и спустил курок, но ствол не ответил выстрелом на яркие искры, выбитые кремнем.

— Поздно! Поздно! — воскликнул Соколиный Глаз, в отчаянии выпуская из рук бесполезное оружие.— Злодей уже миновал стремнину, и, даже если бы у нас не кончился порох, свинец вряд ли нагнал бы теперь пирогу!

Не успел он договорить, как из-за борта скользившей по течению лодки показалась голова находчивого гурона, который, взмахнув рукой, издал клич, означающий у индейцев удачу. В ответ из лесу донесся дикий вой и такой насмешливый хохот, словно полсотни дьяволов изрыгали богохульства, празднуя погибель христианской души.

— Смейтесь, смейтесь, исчадия ада! — проворчал разведчик, опустившись на выступ скалы и уронив ружье на землю.— Три самых лучших, самых метких ружья в здешних лесах теперь не опаснее палок или прошлогодних оленьих рогов.

— Что же делать? —спросил Дункан, уныние которого уступило место желанию действовать.— Что с нами будет?

Соколиный Глаз молча обвел пальцем вокруг темени, и движение это было так выразительно, что ни у кого не осталось сомнений насчет его истинного значения.

— Полно, полно! Не может же наше положение быть таким безвыходным! — воскликнул молодой человек.— Пока гуроны еще не добрались сюда, мы можем укрепить пещеры и помешать высадке.

— Чем? — холодно отпарировал разведчик.— Стрелами Ункаса или женскими слезами? Конечно, вы молоды, богаты, у вас много друзей. Я понимаю, как трудно умирать в таком возрасте, но...— тут он перевел взгляд на могикан,— не будем забывать, что мы с вами белые. Докажем обитателям этих лесов, что белые, когда приходит их час, умирают не менее бесстрашно, чем краснокожие.

Дункан посмотрел в ту же сторону, куда глядел разведчик, и поведение индейцев подтвердило наихудшие его опасения. Чингачгук, сидя в полной достоинства позе на другом выступе скалы, уже положил рядом с собой нож и томагавк, снял с головы орлиное перо и приглаживал теперь единственную прядь волос, словно приуготовляя ее к последнему ужасному назначению. Лицо его было спокойно, хотя и задумчиво, свирепый блеск сверкающих глаз постепенно уступал место иному выражению, более подобающему тем событиям, которые должны были вот-вот произойти.

— Наше положение не безвыходно, не может быть безвыходным! — настаивал Дункан. — С минуты на минуту подоспеет подмога. И я не вижу врагов! Им, без сомнения, наскучила борьба, в которой они рискуют многим ради ничтожной выгоды.

— Эти змеи подкрадутся к нам, может быть, через минуту, может быть, через час, а пока что вероятней всего лежат и слушают наши разговоры,— ответил Соколиный Глаз.— Но придут они обязательно, и придут так, что у нас не останется никаких надежд на спасение. Чингачгук, брат мой,— по-делаварски обратился он к индейцу,— мы с тобой сражались сегодня в последний раз. И теперь макуасы будут торжествовать при мысли о смерти мудрого могиканина и бледнолицего, для глаз которого туча все равно что легкий пар над источником, ибо они и ночью видят не хуже, чем днем.

— Пусть жены мингов оплакивают убитых мужей! — со свойственной ему гордой и неколебимой стойкостью отозвался индеец.— Великий Змей могикан свил свои кольца в их вигвамах и отравил их торжество плачем детей, отцы которых не вернутся домой. Со времени таяния снегов одиннадцать воинов лежат вдали от могил своих отцов, и когда язык Чингачгука навеки смолкнет, уже никто не скажет, где их найти. Пусть же минги обнажат самые острые ножи, пусть взметнут в воздух самые быстрые томагавки, потому что у них в руках их злейший враг! Ункас, сын мой, лучшая ветвь благородного древа, зови этих трусов, поторопи их, не то сердца их дрогнут, и они превратятся в женщин!