Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

Маркс прежде всего думал о будущем Лауры и безопасности Поля — но не забывал и о Лафарге-старшем: никак нельзя было допустить, чтобы он поссорился со своим сыном. Маркс пишет Полю:

«Ваша газета наверняка вовлечет вас и ваших друзей в конфликты с правительством, и ваш отец, рано или поздно, свяжет мое имя, фигурирующее среди издателей, с тем, что это именно я склонил вас к занятиям политикой и помешал сделать необходимые шаги (которые я вам продолжаю настоятельно рекомендовать сделать) для сдачи экзаменов и получения лицензии врача». {27}

Отдельно он написал Женнихен, что был бы рад помочь Бланки с газетой, но пренебрегать чувствами Франсуа Лафарга не может: «У него и так не слишком много причин испытывать радость от связи с семейством Маркс». {28}

В течение следующих месяцев Маркса все больше беспокоили наивные и опасные игры Лафарга. Бланки вернулся в Париж, однако скрывался от властей и даже никогда не ночевал в одном месте дважды. Он начал организовывать ячейки, состоящие из 10 человек; каждый из них знал только членов своей группы, но никого из других ячеек — для того, чтобы в случае ареста не выдать товарищей и предотвратить проникновение в группу полицейских агентов. Поль был среди тех, кто встречался каждую неделю в доме, куда приходил и Бланки — в Иль Сен-Луи, на улице Ля Фам сан Тет («Безголовой Женщины») {29}. Бланки половину своей жизни провел в тюрьме, и каждый, кто имел с ним дело, рисковал отправиться туда же. Маркс хотел отправиться в Париж, чтобы предостеречь своего зятя, а также лично познакомиться с ситуацией. Он сказал Энгельсу, что постарается натурализоваться в Англии, чтобы законным образом совершить путешествие во Францию. Вместе с ним поехали бы и Женнихен с Тусси {30}. Сестры были готовы, хотя их гораздо больше волновало состояние Лауры, а не политические игры Лафарга: в письмах Лауры к Женнихен явственно сквозила меланхолия.

Лаура оставалась в постели три месяца, почти в полном одиночестве, если не считать мадам Санти: ее молодой муж предпочитал проводить ночи напролет в кафе и на конспиративных квартирах, строя заговоры против императора {31}. В отличие от бунтовщиков 1848 года, новые революционеры принимали в свои ряды и женщин, как, например, Луизу Мишель, носившую с собой нож и часто — в зависимости от обстоятельств — одевавшуюся, как мужчна {32}; или Паулу Минцке, журналистку — она приходила к Лауре и Полю, а Поль, в свою очередь, бывал у нее {33}. Лаура писала Женнихен: «Раньше, сама знаешь, Тули не признавал женщин в других местах, кроме кухни и бального зала — теперь он предпочитает видеть их в читальном зале». {34}

Эти француженки сами зарабатывали себе на жизнь, сами занимали свое место в обществе и считали себя во всем равными мужчинам. Как кто-то из них написал, «неполноценность женщины — вовсе не природный факт, это человеческое изобретение и социальное заблуждение». {35} Женнихен таким женщинам стремилась подражать. Однако Лаура, больше тяготевшая к традиционной роли женщины — жены и матери — чувствовала себя в ловушке. Кроме того, она столкнулась с разницей жизни в Англии, в семье — и жизни во Франции, с практически все время отсутствующим супругом. В письме к Женнихен она отмечает: французские женщины не считают, что мужья единственные, кто обязан дарить им свое внимание.

«Напротив, их мужья зачастую единственные, кто этого внимания им вообще не уделяет. Французу частенько стыдно признаваться в том, что он любит свою жену, однако француз не стыдится признать, что ее любит множество других мужчин, помимо ее мужа». {36}

Женнихен и Тусси сели на пароход, идущий во Францию, 23 марта. Оказавшись в Париже, они нашли своего племянника очаровательным, таким же лобастым, как его дед; квартиру Лауры маленькой, но прелестной, а мадам Санти — дружелюбной, хотя и «немного чокнутой» {37}. Женнихен, которой нужно было вернуться к своим обязанностям гувернантки, оставалась только до 14 апреля {38}, но Тусси провела в Париже 2 месяца. Она буквально не могла оторваться от малыша, получившего новое прозвище — Шнапс — потому что он много пил (как и его дедушка) {39}.

Обстановка в доме Маркса сильно поменялась. Энгельс начал ежеквартальные отчисления денег в преддверии своего ухода из бизнеса. А внимание Маркса было полностью сосредоточено на переводах второго издания его ранних работ — от французского варианта «Коммунистического Манифеста» до русского «Капитала». После сдержанного приема первого тома «Капитала» (в английском обзоре в июне 1868 года было сказано: «Мы не подозревали, что Карл Маркс может многому нас научить» {40}) из Вилла Модена не вышло практически ничего, относящегося к тому второму (и это при том, что Маркс собирался прислать издателю готовые рукописи второго и третьего томов еще в прошлом году). Семья тоже не делала попыток как-то подтолкнуть Маркса к продолжению и завершению работы. Женнихен писала Кугельманну: «Наше изгнание, годы нашей изоляции etc., etc., все это — наши жертвы ради благородного дела борьбы пролетариата, и я не жалею о них. Но я, тем не менее, признаю, что существуют понятные человеческие слабости, и для меня здоровье моего отца дороже, чем завершение второго тома «Капитала»; кстати, замечу, что великий германский народ даже не соизволил прочитать первый том». {41}

Маркс решительно пресек вопросы Энгельса на эту тему, заявив, что должен выучить русский язык и прочитать новые труды о социальных отношениях и экономике, выходящие в этой стране, чтобы затем вклеить их во второй том {42}.

Хотя Маркс был полностью погружен в революционную работу — через статьи и деятельность в Интернационале — жизнь в Вилла Модена была почти образцово буржуазной. Жестокие драмы, терзавшие семью с того момента, как они приехали в Лондон, остались позади, и дом Маркса был таким, каким его никто никогда и представить не мог: скучным и комфортным. В письме Лафаргу весной Женнихен пишет, что самым мятежным деянием Маркса за последнее время было его смелое предложение купить свежую баранью ногу на обед {43}. Письмо Маркса Тусси в Париж — прекрасный образец того, каким спокойным и домашним он стал. После детального и подробного отчета о питомцах девочки он описывает музыкальные уроки, которые дает ему ее птичка, Дики {44}.

В начале мая Женни оставила Маркса в компании домашних животных и отправилась в Париж — повидать новорожденного внука и забрать домой Тусси. Энгельс пригласил Маркса в Манчестер, но Маркс отказался, сказав, что уже занят: «Женнихен с нетерпением ждала отъезда моей жены в Париж, чтобы заполучить меня в свое полное распоряжение и двигаться дальше…» {45}

Той весной доктор Карл Маркс и его старшая дочь появились в лондонском обществе вместе. Они приняли участие в заседании Генерального совета I Интернационала, и она слышала громкие похвалы отца в свой адрес — за язвительную статью, содержавшую протест против бесчеловечного убийства безоружных бастующих рабочих на металлургическом заводе «Кокерилль» в Бельгии, произошедшего в апреле этого года {46}. Затем семейный тандем отца и дочери появился на торжественном «балу десяти тысяч» — ежегодном вечернем приеме Королевского общества искусств и ремесел в Кенсингтонском музее. В знак признания его научных и литературных заслуг Маркс был избран почетным членом этого общества (Энгельсу он говорил, что мечтает воспользоваться его библиотекой). В результате им было получено престижное приглашение на вечер, где ему предстояло быть представленным «королевским и иным выдающимся особам» {47}. Маркс и Женнихен посмеялись между собой над текстом приглашения, которое предписывало гостям «всячески препятствовать образованию толчеи» и следовать «за выдающимися гостями» {48}. Само же мероприятие, на взгляд Женнихен, оказалось скучным: «Громадная толпа — тысяч в 7 — молчунов в вечерних туалетах, зажатых столь тесно, что они едва могли двигаться или садиться на стулья; они осторожно бродили туда-сюда, словно невозмутимые вдовы, застигнутые штормом». {49}