Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А говорил я о том, что бессмысленно реставрировать монастырь на отшибе или большинство усадеб. В одних служить некому, в других — жить. Видал я эти усадьбы — некоторые из них ремонтировались халтурно и облупились как яйца за завтраком уже на следующую весну.
Другие отреставрировали на совесть, а что теперь с ними делать — непонятно. Устраивали в них музей, а он неестественен — экспонатов не хватает, никто в село на отшибе не поедет, чтобы глядеть на два уцелевших стула. А выкупить новому русскому это дело совершенно не хочется — ни новое отопление провести, ни тарелку на крышу установить, ни нормальное биде с унитазом поставить. А уж как ему не хочется новую дорогу к этому дому прокладывать.
Да и то, из этой усадьбы в город не наездишься, а сидеть в ней и править одичавшими колхозами немного охотников. Вот в Полотняный завод ездят — директор Музея на меня как-то странно при этих словах посмотрел — Завод ещё жив, потому как Пушкин, Гончаровы и всё такое. А вот будет в сорока километрах от Ряжска усадьба отставного плац-майора Синдирюшкина — и что? Даже в отреставрированную не поедут, незачем.
Во-вторых, типовая усадьба деревянная, за исключением, быть может, первого этажа. Строить такую же? Или новодел? Или что?
Всё это незачем. Хоть и жалко, да жизнь у всех нелегка — динозавры так вообще все умерли.
За время нашего отсутствия в Астапово приехал правнук Толстой из Ясной Поляны — живой и молодой. Он несколько насторожённо озирался — да и кто не насторожился бы, приехав на место смерти своего предка, с которым связана вся твоя жизнь.
Даже мы, люди циничные и озабоченные красотой слова, вдруг ощутили что-то гнетущее в этом месте.
Мы повели неспешный разговор. Толстой, кажется, не хотел иметь тут никакого филиала своего Яснополянского музея, и даже не был в Астапово прежде. Но при всей этой отстранённости его так начало крутить, что, дойдя до станции, он даже отказался глядеть на дом начальника, где умер его пращур. Потом, выпив водки, он собрался погулять, но я предупредил его о том, что местные жители недоброжелательны. Однако ж он был готов рискнуть. Я про себя содрогнулся: это было бы символично — правнук Толстого погибающий от рук нетрезвых жителей посёлка Лев Толстой.
Но Директор Музея быстро припёр дверь, никто к народу так и не вышел, и мы разошлись по номерам.
Мы жили с Директором Музея вместе, и он, ворочаясь, вдруг сказал:
— А знаешь, отчего я тебя выбрал в напарники?
Действительно, обычно мы делили одну гостиничную комнату, а Краевед с Архитектором — другую.
— Так вот: ты куришь, и ты толстый. Такие люди, в общем, чаще терпимы к неудобствам и, к тому же, не пугаются спать с открытой форточкой. А толстый — это ничего, неудобно только шнурки завязывать.
— Ну и хорошо, — пробормотал я, потому что уже дремал и думал о необходимости записывать жизнь. Сотни судеб вокруг меня — и все они уходят в дым, не дождавшись записи или запоминания.
Исторический опыт всегда частный — стало мне интересно узнавать, что сделало время с людьми, которых я знал давным-давно. Это была своеобразная старина: ты ничего не думаешь об этих своих знакомцах, они выключены, но не исключены. Но вдруг внезапно узнаёшь совершённое ими, или несовершённое ими — тоже, их промахи и ошибки, неудачи и успехи, всё случившееся за эти годы пока мы с ними не виделись.
Этих людей множество — они связаны друг с другом призрачными нитями знакомств и пересказов, вот один уже умер, и его смерть странно меняет всё — не то, чтобы мир стал пуст для меня, а вот его сюжет пошёл совсем иначе.
Другой уехал навсегда, третий нажил состояние — всё это сюжеты, в которых я странным и незначительным образом принял участие.
Семья это совсем иное, там исторический опыт сам лезет мне в руки. Вот опыт брата моего деда, что, недоучившись на математическом, пошёл бомбить с аэропланов кайзера, потом, натурально, прибился к белым. Пытался переквалифицироваться в управдомы, но пять языков, из них два мёртвых, накладывают на человека свою печать — его ждала судьба, сватанная для Канта, три года в Соловках, ссылка. Потом он отказался вернуться, его замучило всё и достало. Что ему, зачем — он жил в Череповце.
Его сестра не оставила писем, а её дневники ушли в пепел перед смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я выучил чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в отличие. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.
Судьбы переплетены прихотливо — она вышла замуж за сына Очень Знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь. Его расстреляли в Гражданскую войну на 207 версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и, как минимум, две поэмы, мне одна радость — сейчас я сижу под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы и достались мне как выморочное имущество. А её муж, что носил в петлицах шеренгу ромбов, умер в 1936-ом. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.
Люди в родне были разные и интересные. На мою жизнь влияния они не оказали. Всё это — портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений я потом нашёл как какую-то джуманджу в песке. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.
Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература. Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля. Но один шпион — пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно впарил славянский шкаф на "Сотбис". Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.
Никто из них не писал, впрочем, ничего. Письма их суконны и унылы, потом, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они выродились в открытки.
И о них помню один я.
Но знание моё нечётко и зыбко — день валился в мёртвый сон, как убитый солдат.