Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

При чем здесь Паула? Я посмотрел на диван, где, самодовольно усмехаясь, как будто радуясь тому, что наконец попала в центр внимания, возлежала эта женщина.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Ли.

— Хьюстон не хочет с ней разговаривать. Разве это не оскорбительно? Я не позволю ей больше работать с вами, пока он не извинится. Я не допущу, чтобы с ней так обращались. Она художник! Работаете известнейшими кинозвездами. Нет, это вам так не пройдет!

Ошеломленный, я не мог понять, о чем речь. Может, Паула не успела рассказать ему, что Мэрилин находится in extremis[22], что речь, возможно, идет о ее жизни, не говоря об угрозе срыва работы над фильмом. Разве иначе он мог бы предъявлять такие претензии? Говорить, что режиссер не оказывает должного почтения его супруге? А может быть, Паула настолько одержима манией величия, что не замечает болезненного состояния Мэрилин? Неужели Ли согласился приехать только затем, чтобы утвердить свой авторитет решением надуманной проблемы с женой и выйти сухим из воды, когда Мэрилин нуждается в его помощи?

Это было ужасно. Глядя на невообразимый костюм, в котором он напоминал заядлого туриста на отдыхе, я подумал, не драматизирую ли события, слишком всерьез воспринимая раздражение Мэрилин, возможно, обычное состояние актрисы во время съемок? Я не знал, что предпринять.

А он продолжал… Какая Паула несчастная и заброшенная, как беззаветно кладет жизнь, помогая выдающимся актерам, как он не хотел ввязываться, но придется «для блага Мэрилин». Его невозможно было остановить и в то же время с ним было унизительно говорить всерьез, до такой степени этот человек был ослеплен собственным величием и величием своей жены, что страдания Мэрилин доходили до него, как свет далекой звезды, которая тут же померкнет, стоит закрыть глаза, ибо эта звезда очень далеко, — и ничего более.

— Прежде чем я начну помогать, Артур, я должен решить эти вопросы.

— Ничем не могу быть полезен, это касается только Джона и Паулы.

— Да, но это твой фильм, и ты должен помочь.

— Не фильм, а сценарий. Поэтому я бессилен, Ли. Джон не привык общаться с актерами через посредников, и, я думаю, его уже не переучить. Так ты не будешь разговаривать с Мэрилин?

— Мне придется забрать Паулу с собой.

— Ну что ж, это будет, наверное, конец картины. — Не говоря о Мэрилин, если она не доведет съемки до конца. Но об этом было бессмысленно говорить. — Ты волен поступать как знаешь. Но все-таки переговори с ней, она сейчас очень нуждается в твоей поддержке, ты понял?

— Конечно, переговорю, — уступил он.

И я понял, как он живет — сделав все, что можно, ни при каких обстоятельствах не брать ответственности на себя, особенно теперь, когда Мэрилин на пределе. И это был тот единственный человек, которому она во всем доверяла. Такова была ее судьба.

Съемки практически прекратились. Какой смысл было возить несколько десятков человек через горы к соляному озеру, когда неясно, удастся ли поработать. Наступил кризис. Не знаю, что говорил ей Ли, сразу же после этого отбывший в Нью-Йорк, но это не повлияло на ее отношение к работе. Я поднялся к Пауле, боясь, как бы она по глупой рассеянности не перестала наблюдать за Мэрилин. Трудно было понять, сознает ли она, насколько слаба Мэрилин. Я никогда не был до конца уверен, слышит ли Паула, что ей говорят.

Она встретила меня, приложив палец к губам, пропустила в гостиную, прошла в спальню и позвала за собой. Мэрилин сидела на кровати. Врач осматривал внутреннюю сторону ее руки в поисках вены, чтобы вколоть амитал. У меня внутри все перевернулось. Увидев меня, она закричала, чтобы я вышел вон. Я спросил врача, знает ли он, сколько она уже приняла снотворного и других лекарств. Молодой испуганный парень бросил на меня растерянный взгляд — он хотел побыстрее сделать укол и уйти, чтобы никогда больше не возвращаться. Тут же, около кровати, в черной хламиде, с аккуратно зачесанными подколотыми волосами, напудренным носом и выражением материнской заботы на лице стояла пышущая здоровьем Паула. Мне показалось, что она едва ли испытывает чувство вины. Да, она поняла, что сделка оказалась невыгодной и ситуация вышла из-под контроля. А потому искала поддержки, требуя признания собственной самоотверженности, ибо не могла не проявлять заботу, хотя это уже потеряло смысл. Я хотел увести доктора, чтобы он не делал укол, но Мэрилин страшно закричала — мое присутствие вызвало в ней прилив ярости, — так что нечего было и думать ей как-то помочь. Я вышел и стал ждать врача в гостиной. Он удивился, что она не засыпает, хотя дозы хватило бы на большую операцию. Сидя на кровати, она, однако, продолжала болтать. Он понимал, что к нему обратились в последнюю очередь, когда никто из местных врачей уже не пошел. И тоже отказался приходить, опасаясь за ее жизнь после всего увиденного. Я вернулся в спальню. Она посмотрела на меня, опустошенная и затихающая, несколько раз повторив, как во сне: «Убирайся вон».

Паула на этот раз была очень внимательна. «Пойду схожу вниз за обедом…» Я испытал ответный прилив теплоты, наверное потому, что сам крайне нуждался в поддержке, и заметил, что в уголках ее глаз застыл страх. Раз боится, значит, в здравом уме, раз в здравом уме и все еще здесь, значит, у нее есть какие-то обязательства, кроме любви к себе. Я поблагодарил ее — так, ни за что, — она коснулась меня рукой и пошла с кем-то из актеров за обедом.

Мэрилин лежала с закрытыми глазами. Я ожидал услышать затрудненное дыхание, однако она была спокойна. Цветок из стали и то бы не выдержал такое. Я впал в отчаяние: как же я был самонадеян, думая, будто мне под силу одному сберечь ее от дурного, и перебирал в голове, кто бы мог ей помочь. Давила усталость, и не было никакой надежды, что когда-нибудь мы снова сможем общаться. Я слишком долго был рядом и ничего не приобрел, кроме чувства неизбывной ответственности за ее жизнь. Она же нуждалась в ином — взлететь на гребне бегущей волны, чтобы та с грохотом вынесла ее, загадочную морскую богиню, на берег. Презирая магию, она все-таки хотела, чтобы предметы вспыхивали от ее прикосновения, доказывая, что высокое искусство и власть что-то такое же неотъемлемое, как и ее глаза. Я вспомнил о ее лос-анджелесском враче, хотя он вряд ли бы согласился оставить практику и приехать сюда. Но отбросил эту мысль: пусть возьмет себя в руки. Почему бы ей не позаботиться о себе, если это единственный выход. Но она, похоже, уже не могла, полностью попав во власть снотворных таблеток, а до меня слишком поздно дошло, что именно из-за них я потерял ее… Круг замкнулся, я понял, что ей, наверное, уже не помочь. Я был сейчас совершенно беспомощен, мешок гвоздей, брошенных ей в лицо, немой укор в беспомощности перед собственным прошлым, с которым она не могла совладать, даже по-настоящему полюбив.