К суду истории. О Сталине и сталинизме - Рой Медведев

В воспоминаниях М. Д. Байтальского имеется весьма точное описание одного из таких честных догматиков-исполнителей. Автор говорит о своей первой жене Еве: «...Ева могла служить образцом работника среди масс. Она была не особенно образованной. Ну и что? Все необходимое для своей работы она знала в твердой, окончательной и непререкаемой форме. Она читала газеты и еще регулярнее – директивы. Все годы своей работы в центральных обмундировочных мастерских Ева была секретарем комсомольской ячейки... Выйдя из комсомольского возраста, стала деятельницей женотдела. Потом перешла на партийную работу, опять же секретарем. И так почти до самой своей смерти... Никогда в своей жизни Ева не была закосневшим на руководящей работе аппаратчиком. Напротив, она всегда оставалась энтузиасткой. Просто поразительно, до чего она мало менялась! Как начала с веры в революцию, так до конца свято веровала. Вне революции она себя не мыслила. Для нее революция совершенно сливалась с партией, и она себя не мыслила вне партии, которая в ее сердце всегда писалась с прописной буквы... Раз Партия санкционирует расстрел своих вчерашних руководителей как признавшихся шпионов и убийц, значит, они действительно шпионы и убийцы. Никаких других доказательств для Евы не требовалось, если имелись Решения Партии...

Была ли Ева доброй, любила ли людей? Вот вопрос, на который я затрудняюсь ответить простым "да". Жестокость ей претила, делать людям больно, чтобы насладиться видом их страданий, она по своей натуре не могла. Но ее доброта отступала перед другим чувством, неимоверно разросшимся в ее душе: перед долгом в том понимании, которое она усвоила с годами. Понятие добра и зла в сознании Евы строилось на твердом фундаменте политзанятий, почерпнутых в комсомольских кружках, в губпартшколе, а затем – в решениях партии. Верующий должен быть готов к тому, чтобы презреть не только свое, но и чужое страдание, когда того требует долг его веры... Еве с ее верой требовалась не ясность в собственных мыслях – она несомненно чувствовала, что такая ясность опасна для ее светлой, безмятежной веры, – Еве требовалась лишь ясность в указаниях, присылаемых свыше: делай то, не делай того. Догматы веры должны быть непререкаемы, поэтому нет более убедительного теоретического довода, чем резолюция, решение, постановление» [660] .

Эта же ограниченность и догматизм, несамостоятельность политического мышления многих руководителей сталинской эпохи хорошо показаны в романе А. Бека «Новое назначение» в образе А. Онисимова, крупного хозяйственника, наркома, старого большевика. Человек, субъективно преданный социализму, скрупулезно честный в работе и простой в быту, никогда не использовавший свой пост для личных выгод, Онисимов вместе с тем представлен писателем как консерватор, поклонник слепой дисциплины. Это ревностный служака, который думает лишь о том, как быстрее и лучше выполнить полученный им от «хозяина» приказ. Все, что лежит за пределами его кабинета, не интересует Онисимова. И хотя он личный враг Берии, вместе с тем он – один из столпов сталинского режима. «Впрочем, Онисимов, – говорится в романе, – тот, каким он был тогда, докладывая Сталину проблему восточносибирской металлургии, не знал даже и мыслей о парадоксах, о противоречиях эпохи. От вопросов, которые могли возмутить его, коммуниста, разум и совесть, он уходил, ускользал простейшим способом: не мое дело, меня это не касается, не мне судить. Любимый его брат погиб в тюрьме, в душе он оплакивал Ваню, но и тогда остался твердым в своем: не рассуждать! Для него не было пустыми словами выражение "солдат партии". Позже, когда вошло в обиход "солдат Сталина", он с гордостью и, несомненно, по праву считал себя таким солдатом» [661] .

«Ни силой, ни словом не выжечь во мне верность вождю и народу», – так писал из заключения своим родным Е. А. Гнедин, еще недавно работавший на ответственном посту в Наркомате иностранных дел. Эту же клятву верности вождю он повторял и после многодневных пыток и избиений, порой проводившихся в кабинете и в присутствии Берии. Гнедин остался жив после 17-летнего пребывания в тюрьмах, лагерях и ссылке. В конце 60-х – начале 70-х годов он написал обширные воспоминания. Анализируя свои настроения и взгляды в первые годы заключения, Гнедин писал: «Естественно и бесспорно, что идейный и невинный человек, патриот, брошенный в тюрьму, дал клятву верности России и народу. Но тлетворное влияние сталинского режима сказалось на том, что мыслящий человек, сам ставший жертвой произвола и знавший, что сталинскими подручными уничтожены тысячи невинных людей, все же мысленно давал заверения в политической лояльности сталинскому режиму, несправедливому и губительному для народа. Стараясь быть до конца точным и самокритичным, я должен заметить, что моя твердость в защите своей невиновности и мой решительный отказ дать какие-либо лживые показания, оклеветать кого-либо, это мое мужественное поведение во время «пристрастного» следствия еще не исключает того, что оказавшись временно на свободе, я все же добровольно, не по принуждению, оставался бы послушным слугой режима. От психологии преданного чиновника и догматика я постепенно освобождался по мере того, как моя мысль становилась свободнее в раздумьях и строгих размышлениях, которые составили содержание моей духовной жизни в тюрьмах и лагерях» [662] .

О крайней косности и догматизме среди жен ответственных работников свидетельствует сочиненная во время одного из женских этапов песня жен «врагов народа», в которой имелись и такие строки:

По суровым советским законам

Отвечая за наших мужей,

Потеряли мы честь и свободу,

Потеряли любимых детей.

Мы не плачем, хоть нам и неможется,

С верой твердой мы всюду пройдем,

И в любой край страны необъятной

Мы свой пламенный труд понесем.

Этот труд даст нам право на волю.

Снова примет страна нас, как мать.

И под знаменем Ленина-Сталина

Будем труд свой стране отдавать [663] .

«Мы забывали все обиды и подавали заявления послать нас на фронт, – писал в своих мемуарах В. И. Волгин. – Нам же с презрением и опаской в этом отказывали. Мы успокаивались тем, что и добыча золота – тоже фронт и, может быть, не меньший по экономической значимости, чем фронт на материке. Я был бригадиром и требовал перевыполнения норм. Обозленный Сережа Постышев нередко отсиживался, и однажды я его очень поругал. „Отец твой, – с горячностью говорил я ему, – брался народ учить, а сына своего воспитал дармоедом!“ Но напрасно я его ругал. Молодой человек только окончил Ейскую авиашколу, к тому времени отец его был арестован, и Сереже, как „ЧС“, т. е. как члену семьи, особой тройкой дали 15 лет лагерей. Он был слишком раздавлен и озлоблен за отца и за себя и в глубоком раздумье часами сидел без движения, а я это принимал как саботаж» [664] .

В. Волгин затронул здесь вопрос, который часто был предметом горячих споров между лагерниками. Одна из крайних точек зрения состояла в том, что труд в сталинских лагерях – это рабский труд, и лучший путь к ограничению принудительного труда и репрессий в СССР состоит в том, чтобы как можно хуже работать, саботировать трудовые задания, незаметно портить оборудование, даже портить рассаду в парниках, где выращивались овощи, идущие на питание заключенных. Такая точка зрения была, несомненно, ошибочной, ибо ее проведение в жизнь вело к усилению внутрилагерного террора, ухудшению питания и ужесточению режима в лагерях. Большинство заключенных не принимало этой крайней точки зрения, эти «зеки» не устраивали забастовок и демонстраций, не портили оборудования, но и не проявляли рвения в работе, уклоняясь от нее, когда это не грозило большими опасностями. Главная их цель состояла в том, чтобы выжить. Но были среди узников лагерей и такие, кто пытался уверить себя и других, что работа в лагерях является работой на социализм и потому ее надо выполнять как можно лучше. Не приходится удивляться, что именно такая позиция вызвала особую симпатию журнала «Октябрь», когда и этот журнал после XXII съезда КПСС должен был что-то писать о лагерях и репрессиях. В поэме В. Фирсова «От росинки до звезды», опубликованной в «Октябре», можно найти такие строки:

Мы победили!.. Ну а как же там

Невинно оклеветанные жили,

Когда их от народа отрешили,

Пустили ложь за ними по пятам?

...Что мужество! Оно само собою

Придти к советским людям не могло.

Оно росло в труде, от боя к бою.

И здесь, в тайге, по-прежнему росло!

То мужество, что им давало силу,

Когда от стужи лопался металл,

Работать на Советскую Россию,

А не на тех, кто их оклеветал.

О, сколько видеть довелось смертей!

Но был их труд работой на Победу.

Во имя жизни ленинских идей!

Пусть на фронтах они не воевали,

Но под руками их во тьме глухой

Во имя жизни города вставали,

Заводы поднимались над тайгой.

Им орденов с медалями не надо,