Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот примерно такая проблема конструкции власти, с одной стороны, проблема конструкции массы, с другой стороны, и проблема форм и функций различных специализированных групп в обществе такого типа, которое строится на популистской риторике, на патерналистских ожиданиях масс. Примерно такую картинку разделяет и власть. Другое дело, что у нее есть еще и другие картинки, но такую картинку она разделяет и использует тоже. И такие картинки есть у массы, и масса исходит из того, что власть такова. В это определение входит такая конструкция власти, такое представление о ней, оно входит и в конструкцию российской особости. Особый путь России, особый характер российского общества, особый характер российского человека подразумевает в том числе это массообразное большинство и такую конструкцию власти как в некотором смысле исключительной. Исключительной в том смысле, что она не подчиняется никому и ничему, ни перед кем и ни перед чем не является ответственной и может быть употреблена во благо или не во благо вот этим самым единственным или квазиединственным лицом, которое воплощает это целое. Это лицо и является той фигурой, которая связывает специализированные группы с группами массовыми. В этом смысле статус специализированных групп, или элит, в России всегда под вопросом, всегда подозрителен. Он подозрителен для власти, он подозрителен для масс. Может быть, мы вообще, это я уже отхожу от Левады, имеем дело с такой исторической продолжающейся, повторяющейся ситуацией, когда проблема состоит не только в том, что общество никак не родится в России — оно подавлено, примято, искажено, изуродовано государством, — но и элиты никак не родятся. Потому что им недостает самостоятельности, авторитетности, поддержки со стороны близлежащих к ним и более широких групп, а с другой стороны, они всегда на каком-то крючке или на очень подозрительном счету у власти, которая дальше думает о том, что с ними делать. Иногда она делает с ними что-то совершенно непотребное, а иногда работает с этими группами, прикармливает их, заставляет их что-то делать: искать национальную идею, вырабатывать язык для общения с народом, писать речи, появляться на экранах и озвучивать, как теперь выражаются, официальную точку зрения. Вот, коротко говоря, таково введение в тематику.
Если говорить о переходе от концепции или технологии «путинского большинства» к новой схеме «большинства», в связи с чем таковая вводима? И каково ее отношение к стройной конструкции, которую вы представили до того?
Строя и стройности я особых не вижу. Я думаю, что большинство в том смысле, в котором мы говорили, есть в некотором роде если не прямое порождение путинского режима, то, по крайней мере, некоторое устройство, некоторая конструкция, которая вынута из достаточно пыльного чулана, подновлена и введена в действие. Можно ведь и таким образом представить себе движение от 1987-го года к 1989-му, 1991-му, от 1991-го к 1993-му, от 1993-го к 1995-му, 1996-му, потом к 1998-му, потом 1999-му и 2000-му, когда уже Путин приходит на место бывших до этого во главе Горбачева, а потом Ельцина, — как путь от попыток сначала разломать то единомыслие, которое есть наверху в правящем классе, и использовать зазор между разными фракциями тогдашнего правящего меньшинства для смягчения образа СССР, возможности начать изменения прежде всего в производственно-экономической сфере, очень осторожно в политической сфере и т. д. Здесь стоит проблема скорее раскола меньшинства и использования некоторого нового большинства для поддержки реформаторской, в больших кавычках, политики Горбачева и его ближайшей команды. Соответственно, это все дальше претерпевает различные трансформации. Можно попробовать найти точки этих перегибов и переломов. Я бы думал, что около 1993–1994 годов случается довольно серьезный перелом. Здесь начинаются поиски национальной идеи, с одной стороны. С другой стороны, в сторону все более значительного, все более знакомого нам большинства поворачиваются средства массовой информации, вообще-то говоря, которыми руководят люди, пришедшие после СССР, — с другим типом образования, с другими, казалось бы, аспирациями, с другими горизонтами.
Но начинает выстраиваться отчасти старая, отчасти подновленная конструкция: за неимением сколько-нибудь содержательной национальной идеи будем нажимать на то, что она национальная и что она одна. И начинают строить некоторое новое единство, то пугая тем, что иначе коммунисты придут к власти, то пугая тем, что нельзя раскачивать лодку, то обвиняя тех, кто раскалывает страну и грозит ее распадом. Тут уже есть всякого рода тактические изменения риторики и значения самой формулы меньшинства/большинства до путинского периода, когда Путин с первых шагов вводит эту конструкцию: «Если я ошибаюсь, то я ошибаюсь вместе с народом». То есть я выражаю мнение народа, я такой же, как народ, мы вместе, мы заодно, а те, кто имеют какую-то другую точку зрения, — видимо, они не народ или какой-то другой народ, не нужно нам такого народа. А дальше уже с этим народом будут поступать на разных этапах по-разному. От оскорбительных слов до навешивания сроков или угрозы навесить сроки, выдавливания, как было с олигархами в ранние 2000-е годы, или обвинения либералов том, что они кормятся на зарубежные деньги. И видимо, не только кормятся, но и исполняют определенную службу, за которую получают эти самые деньги. Только не забудем при этом, что выдавливание олигархов ведь сопровождалось тем, что государственными становились те средства массовой информации, за которыми до этого стояли олигархи, и что олигархическое правление все-таки обеспечивало известное разнообразие этих самых каналов. После того как все они стали принадлежать явно или неявно государству, они стали проводить официальную и официозную стратегию, идеологию, точнее — использовать некое собрание разных
