Церковный суд на Руси XI–XIV веков. Исторический и правовой аспекты - Павел Иванович Гайденко

«облича его судом духовным недостойна быть причастником церкви, осудил и послал его во Песий остров на покаяние». После того, как Феодор и там проявил свою дерзость, низложенного архиерея осудил князь «яко богохульника». При этом Феодор не только подвергся известной экзекуции, но и был приговорен к отсечению главы, а его книги были сожжены на торгу[214]. И все же отсечение головы и публичное сожжение книг – наказания нехарактерные для описываемой эпохи в отношении духовных лиц. Подобная казнь практиковалась преимущественно в Византийской армии. И все же появление описанных форм наказания, скорее всего, должно было представить Феодора как ересиарха. Однако ранние источники не содержат и намека на то, чтобы архиерей увлекался чтением и писал собственные тексты.

Впечатляет число вин, вменяемых владимирскому епископу: «сь же не токмо не всхотѣ поставленьӕ ѿ митрополита. но и цр҃кви всѣ в Володимери [повелѣ] затворити. и ключѣ цр҃квнъıѣ взѧ. и не бъıс̑ ни звоненьӕ ни пѣньӕ по всему граду. и въ сборнѣи цр҃кви. в неиже чюдотворнаӕ мт҃и Би҃ӕ. и ина всѧка ст҃ъıни єӕ. к неиже вси хрс̑ьӕне съ страхом̑ пририщють. оутѣху и Заступницю имуще. и цѣленьӕ ѿ неӕ приємлюще. дш҃мъ и тѣлом̑ своимъ. и ту дерзну црк҃вь затворити. и тако Ба҃ разгнѣви. и ст҃ую Бц҃ю». Более того: «Много бо пострадаша чл҃вци ѿ него. въ держаньи ѥго. и селъ изнебъıвши и ѡружьӕ. и конь. друзии же и роботъı добъıша. заточеньӕ же и грабленьӕ. не токмо простьцем̑ но и мнихом̑. игуменом̑ и єрѣѥмъ. безъмлс̑твъ съıи мучитель. другъıмъ члв̑комъ головъı порѣзъıваӕ и бородъı. инъıм же ѡчи въıжигаӕ. и ӕзъıкъ оурѣзаӕ. а инъıӕ распинаӕ по стѣнѣ. и муча немлс̑твнѣ. хотѧ исхитити ѿ всѣх̑ имѣньѥ. имѣньӕ бо бѣ не съıтъ акъı адъ»[215]. Главным же стало обвинение в ереси, выразившейся в хуле на Пресвятую Богородицу, что, скорее всего, связывалось с закрытием храмов, посвященных Приснодеве[216]. Последнее может рассматриваться в качестве одного из примеров наложения интердикта[217], практика которых хорошо прослеживается в истории Русской Церкви этого периода еще по меньшей мере на трех примерах, связанных с деятельностью митрополита Михаила и Кирилла. Во-первых, запрет на Новгород в период противостояния новгородцев и суздальцев (1135), во-вторых, запрет на совершение служб в Святой Софии на время своего отсутствия в Киеве и на Руси (1146/1147)[218] и, в-третьих, в качестве угрозы для новгородцев в период очередного политического противостояния в городе (1269)[219]. Однако основные обвинения: жестокость к монашеству, духовенству, горожанам, пытки и нанесение увечий, изъятие чужого имущества.

Учиненная над низвергнутым епископом Феодором расправа впечатляет своей жестокостью. При том, что В. Н. Татищев назвал в качестве инициатора расправы киевского князя, раннее русское летописание прямо указывает на то, что казнь была определена митрополитом. Возникшее противоречие может быть преодолено, если учесть, что подобные суды, напоминавшие инквизиционные трибуналы, совершались при участии княжеской власти. Именно она определяла применявшиеся в отношении признанных виновными наказания. Подобное присутствие князей отчетливо прослеживается в суде над Авраамием Смоленским, в попытке организации суда над Нифонтом Новгородским в Киеве, в спорах о постах в присутствии Андрея Юрьевича Боголюбского.

Пытаясь разобраться в произошедшем и найти каноническо-правовые нормы, на основании которых архиерей был осужден, А. Ю. Виноградов и свящ. М. С. Желтов, подобно своим предшественникам, занимавшимся этой проблемой, вполне резонно обратились к нормам и практикам византийского правосудия описываемой эпохи. С подобной же аккуратностью они рассмотрели символику места казни. При том, что выводы исследователей во многом повторяют предшествующую их статье историографию, все же важно заметить, что строй средневековой культуры и средневекового права обладал глубоким и, вместе с тем, ярко выраженным символизмом. Наказания и расправы в своих формах были не столько физическими, сколько символическими, обращенными в вечность, что вполне точно обнаруживается и в наказании Феодорца[220]. Их применение к Феодору А. Ю. Виноградов и свящ. М. С. Желтов объяснили возможным греческим происхождением архипастыря. Впрочем, оба автора признали, что обвинения, предъявленные к строптивому архиерею, никак не предполагали подобной жестокости. Не менее интересным видится исследовательский поиск правовых норм, какими руководствовались судьи, и прежде всего митрополит Константин, небезосновательно отнесенный московскими учеными к числу «ригористов»[221]. Однако в построениях авторов имеются свои уязвимые места.

Во-первых, греческое происхождение Феодора, в котором порой видят племянника епископа Мануила – гипотетично, хотя и основано на фрагменте письма патриарха Луки[222]. При всех замечательных сторонах этого предположения, высказанные в его пользу доводы едва ли способны опровергнуть другие точки зрения, которые видят в Феодоре русского, человека знатного боярского происхождения и постриженника Печерской обители[223]. Во-вторых, сообщения источников позволяют говорить о том, что в описываемый период высшей формой наказания греческих иерархов на Руси было изгнание[224]. Не в пользу византийского происхождения Феодора говорит и его поведение, противоречившее тому, как поступали греческие иерархи, предпочитавшие поддерживать друг друга и нередко выступавшие единой силой[225]. Впрочем, все перечисленное указывает не на ошибочность чьих-либо суждений, а на неоднозначность того, что известно об этом суде. Между тем, в сообщениях летописей многое вызывает вопросы.

Если отвергнуть поздние источники и сосредоточиться лишь на наиболее ранних русских летописях, невозможно не заметить, что летописец совершенно умолчал об участии в этом деле князя и иных епископов. Действительно, кто арестовал Феодора, кто его охранял, кто его судил, кто его защищал, кто его обвинял, кто свидетельствовал, и, наконец, кто приводил в исполнение наказание? Невероятно, чтобы отсечение руки, вырывание языка и вырезание глаз сделали монахи. Например, пытаясь найти прецеденты вырывания языка за ересь, А. Ю. Виноградов и свящ. М. С. Желтов обратились к опыту страданий Максима Исповедника. Однако Максима осудили несправедливо. Следовательно, при принятии данной логики Феодор из преступника неминуемо превращался бы в невинного страдальца. Очевидно, выбор казни определялся иными мотивами и прецедентами. Наиболее вероятно, что исполнение наказания должны были доверить кому-то из княжеских слуг, как это произошло в истории ослепления Василька Теребовльского. Аналогично можно оценивать место казни. Его выбор судом скорее отражает не греческую каноническо-правовую традицию, а славянскую, в которой собака была одним из символов скверны и богооставленности. В итоге возникает вопрос, кому принадлежала идея выбора Песьего острова для совершения столь страшной смерти? Крайне сомнительно, чтобы таковая была рождена в кругу греков. Однако на этом вопросы не заканчиваются.

Если Феодор действительно оказался неисправимым злодеем, то почему осудившие его архиереи и князь предпочли сделать все, чтобы их имена и их роль в этой истории победы добра над лукавством не упоминались? В действительности, неизвестны ни имена, ни число участников Собора, если таковой созывался для суда, ни даты его проведения.

Не менее странным видится то, что Феодору не было представлено