Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции - Галина Кузнецова

Погода немного прояснилась, голубое небо кое-где, даже немного солнца временами. И я все сильней чувствую тоску по вольной жизни. Хочется быть в городе, пройти по улице, купить пучок цветов, зайти в музей, пройтись с кем-нибудь, поболтать о пустяках, зайти в кафе…

Часто, когда мне делается совсем плохо, я начинаю стирать себе рубашки или мою голову. И помогает.

4 ноября

После завтрака ходили гулять втроем – капитан уехал в Канны – к часовне Св. Христофора, потом вышли на ниццкую дорогу и вернулись обратно. Вечер чудесный, осенний, свежий, бодрый, при безоблачном небе. Говорили большей частью о капитане, – его недостатки – любимейшая тема. В «Возрождении» оказался фельетон Рощина, который я ему недавно печатала. Значит, опять деньги, которые можно «беспутно», как говорят у нас, истратить! Его вид «человека из ночлежки» невольно требует какого-то улучшения, а он здесь за все месяцы не купил ни разу ни одного носового платка, предпочитая тратить деньги на мещанские шоколадки, коржики и разнообразные поездки.

Хуже всего то, что все, что им пишется о здешних местах, – ложь, самая неправдоподобная, какую только можно представить. Все остальное – ничего, но этого я не могу простить ему: художник во мне не может простить!

7 ноября

В «Новостях» мой рассказ. Замечательно все же ощущение какого-то тепла при появлении чего-нибудь своего в печати. Как ни говори себе, что все это забывается через пять минут после прочтенья, что никому это не нужно, кроме меня самой, что и все другие пишущие думают, как ты о себе, – все же на душе теплей и как будто появляется какой-то смысл во всех муках и незаметных жертвах каждого дня…

Илюша пишет в открытке, что, по его предложению, – это почему-то подчеркнуто – решено прибавить к выпавшему из корректуры моему стихотворению еще одно или два и что пойдут они в следующем номере «Сов. записок». Стихи послать не Цетлину, а ему. Меня и это немного ободрило, хотя я последнее время много думала над своими стихами и очень неудовлетворена ими. Я отклонилась в сторону сдержанности и отсюда – некоторой сухости. Надо остерегаться этого. Часто вспоминаю слова Гиппиус: «Проза очень голит поэта».

8 ноября

Капитан приехал вчера поздно вечером. Красный, мокрый, растерянный, неловко вошел в кабинет, где мы сидели, долго не мог найти тона, сообразил, что надо поздороваться, только через пять минут после того, как вошел. И.А. его высмеивал весь вечер тем, что будто бы из кафе прислали счет на тридцать девять франков на его имя, перечислял напитки, будто бы перечисленные там. Тот поверил и стал говорить, что пойдет и «сделает скандал». А правда была та, что вчера прислали ему из газеты гонорар на 39 фр. Потом еще перед сном, дав ему желудочных капель, уверил его, что с ним будет ночью что-то ужасное, – все это умирая и плача от смеха. Надо сказать, что вид у капитана был почему-то затравленный. Больше всего он боится В.Н., так и ждет чего-то неприятного.

11 ноября

Армистис. В городе флаги, толпы народа, хризантемы. Ходили в Моганьоск. День ясный, холодный. Утром писала Башкирцеву.

В.Н. была вчера у Мережковских, и Зин. Никол. хвалила ей мой «Ночлег». Остальное все – тоже. Капитан рвется вон, но ждет денег. Мне лучше всего в своей комнате.

12 ноября

Пишу Башкирцеву страшно медленно. Тащусь, как сквозь бурелом. Вот «Современники» Алданова – это другое дело. И какая эрудиция!

16 ноября

Вчера ездили с И.А. в Канны. Дела, собственно, не было никакого, но захотелось проехаться. По дороге разговаривали. Я жаловалась, что не могу со времени «Золотого рога» писать. Он меня успокаивал, говорил, что так бывает у каждого «порядочного» писателя. Рассудком соглашаюсь, но все же тяжело.

Прочла Экклезиаста в первый раз сознательно в прошлом году. Да, гениальная книга. Теперь понимаю, что ничего выше и горче этой мудрости не было. «Время плакать и время смеяться, время обнимать и время уклоняться от объятий, время сеять и время собирать, время строить и время разрушать…» А потом… «отяжелеет кузнечик, и осыпется каперс… навсегда покидает человек дом свой…»

26 ноября

Были в Каннэ у Гиппиус. Она приняла нас одна за письменным столом, была в розовом платье, по обыкновению, очень нарумянена. Ее рыжие волосы смешно заплетены в длинную тонкую косичку, уложенную через всю голову. Ордена, полученные в Белграде, стоят на камине в гостиной в голубых футлярах с золотыми надписями: Савва I-й степени, Савва II-й степени. На столе лежит дневник Гиппиус в зеленой обложке, взятый из «Возрождения»: она задумала теперь издавать его в Белграде под тем предлогом, что «Возрождение» хотело печатать его с сокращениями. Говорила о Югославии, видимо, обратилась в ее страстную поборницу. О «Возрождении» говорила, что там честных и порядочных людей только двое: Тимашев и Маковский, и обоим не дают ходу, читала полученное от Берберовой письмо, полное парижских новостей. Пригласила нас в следующее воскресенье к чаю. Затем мы ушли – отправились пить кофе в английскую кофейную. В.Н. была весела, строила планы, готовилась делать покупки – утром пришло извещение от Демидова, что ее фельетон принят. Получила письмо и я: «Башкирцеву получил. Очень хорошо и, конечно, пойдет».

28 ноября

Был интервьюер, швед, Таге Аурелль. Молодой, довольно красивый, но с ужасно длинными сизыми треугольными руками, которые он все время совал в воздух, как показыватель теней. Сидел часа три, пил чай, рассказывал о Сигрид Ундсет, о том, что у нее семеро детей, что она подробно описала роды их всех и что она très solennelle[57], как и вся страна. Я разливала чай. День яркий, но очень холодный. И.А. нездоров, подавлен. Я стараюсь ни о чем не думать и добросовестно, пристально переписываю рассказ.

30 ноября

Чувствую себя немного веселей. Кончила «Снег». Ходили с И.А. в город. Вчера были в Каннах, гуляли по набережной. С моря шел пароход, загудел «выпукло», как когда-то сказал И.А. Море тихое, гладкое накатывалось на берег, над водой беспрестанно взлетали чайки, блистая своими белыми челнообразными туловищами. Мы смотрели, как поднимался с моря гидроплан. Он, как сильная птица, вольно, легко, радостно покинул поверхность моря и взмыл в пространство, сильно рассекая воздух. С набережной смотрело на него множество народа.

После завтрака сидели и пили кофе в кабинете – И.А. читал нам статью Ходасевича об алдановских «Современниках» – я все смотрела в окно на голубой туман средиземной зимы, на несколько бледное, широко разлившееся по горизонту море, на палевые пятна роз, висевшие на проволочной изгороди, и наслаждалась всем этим…

Я хочу жизни, а не «карьеры»… Хочу радоваться и печалиться жизнью, а не «карьерой»…

Все это довольно противоречиво, но именно так, как есть во мне. И с этим ничего не поделаешь.

8 декабря

Читали вслух новую книгу Морана «Париж – Томбукту». И.А. в конце концов, прочтя страниц пятьдесят:

– И это все, что он смог сказать об Анатоле Франсе? И зачем он вообще пишет о таких пустяках? А еще талантливый! «У меня болит живот», «А если соединить козу со свиньей, то получится то-то», «А негры с женами поступают так-то»… Все это оттого, что он опустошенный. И вообще, до чего пала современная литература! Ведь это знаменитость на всю Европу! Подумайте! И все-таки он лучше вашего Моруа! Это хоть настоящее художество (хотя и фельетон). А там – микроскоп и искусственность…

11 декабря

Вчера был день моего рождения. Накануне с вечера под мою дверь (с ужасным шорохом бумаги) положили подарки: сумочку и духи. И.А., зайдя ко мне после всех прощаться, внес все это и положил ко мне на кровать – я уже была в постели – со словами: «Вот… Что за глупости с этими комедиями, сюрпризами…» Я его поцеловала, благодаря, но была растеряна, боялась, как бы В.Н. не заметила, что подарки уже у меня. Внутри была вложена очень нежная записка. Я была смущена и тронута. Вчера В.Н. так старалась, чтобы все было празднично! Мы снимались в саду Монфлери и в кабинете после завтрака. Вечером был праздничный обед, и мы с В.Н. даже оделись в вечерние платья. Но, ложась спать, я облегченно вздохнула: праздники меня стесняют.

13 декабря

Скоро полдень. Поют петухи, в комнате потрескивает догорающая печка, за окном сырой и светлый, похожий на осенний день. Желтая и рыжая листва, слабая жидкая голубизна неба.

Из всего дня я больше всего люблю здесь утро. Особая сосредоточенность, свежесть мысли, тишина во всем доме, еще какая-то смутная надежда на почтальона… После завтрака обычно наступает перелом к худшему.

Сегодня все утро употребила на просматривание своих писаний за эти два года. У меня все время упорное чувство, что я пишу хуже и хуже, что теряю непосредственность, делаюсь суше, «забываю жизнь», живя только воспоминаниями. Но на проверку выходит, что пока ни одного ложного шага мною не сделано, неудачные вещи, только что начатые, лежат в коробке в шкапу, а напечатанные – все неплохо. Я подумала о том, что хорошо бы книжку… Знаю, что И.А. не позволит и мечтать об этом. Он меня строго называет «цыпленком», а в то же время, припоминая случайно какой-нибудь из моих рассказов и сравнивая их с другими авторами, воодушевляется и часто говорит: «Ну, это же совсем другой мир… Это художество. Под многим, как, например, под второй главой “Золотого рога”, я бы и сам с удовольствием подписался. Да и первая отлична…»