Дела и ужасы Жени Осинкиной (сборник) - Мариэтта Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В последний момент Том сказал тихо:
– Дженни, я пойду с ними.
Женя знала, что решения Тома всегда обдуманны. Она молча кивнула. Том вышел за Витьком и Мячиком.Глава 22 Том
Том Мэрфи родился в Вязьме.
Отец его был стопроцентный американец. Роман со стопроцентной русской будущей мамой Тома, развернувшийся в полях и лесах вокруг Вязьмы в середине роскошного среднерусского лета, закончился, как это подобает честному американцу, женитьбой – как только выяснилось, что готовится появление на свет Тома. Два года спустя после его рождения американец уехал в Америку. Мама с ним не поехала. Но брак их продолжал существовать. Том дважды был в Америке, и отец принимал деятельное участие в его воспитании. Он купил Тому и его маме трехкомнатную квартиру в Москве, и они переехали – главным образом из-за того, что американский папа считал: Том должен получить очень хорошее образование. Он с уважением и даже, пожалуй, с любовью относился к Вязьме и часто повторял, что там прошли лучшие дни его жизни. Но не без основания полагал, что среднее образование в Вязьме еще не достигло европейского уровня. Заметим, что он говорил именно о европейском: к школьному образованию в своей стране он относился скептически – в отличие от университетского, которое оценивал очень высоко и не раз высказывал надежду, что Том все-таки захочет после школы учиться в Стэнфорде, Гарварде, Йеле или Беркли. Он брался, само собой, платить за его обучение – очень и очень, заметим, большие деньги. Ну, правда, в Беркли, если кому интересно, плата много меньше, чем в трех других, – потому что это университет государственный (то есть принадлежащий штату), а не частный.
До получения паспорта Тому оставался год. За это время ему необходимо было решить, гражданство какой страны он принимает. А в настоящее время он был, с одной стороны, российский гражданин, а с другой – можно сказать, дважды американец.
– Как это так? – спросит любознательный читатель. А дело в том, что, хотя мама Тома в момент его рождения находилась в России, она ухитрилась родить его на территории Соединенных Штатов Америки.
По американской же конституции (которую Том знал так же хорошо, как российскую), как известно, «все лица, родившиеся в Соединенных Штатах, являются гражданами Соединенных Штатов», даже если у этих лиц и нет отца-американца. Рождение на американской территории давало Тому также приятную возможность стать всего лишь через двадцать лет с небольшим американским президентом – если только он из этих лет четырнадцать проживет постоянно в США. А чтобы стать российским президентом (в том же, кстати, возрасте – «не моложе тридцати пяти лет»), ему надо было, наоборот, постоянно проживать в России – не меньше десяти лет.
С рождением же Тома дело обстояло так. На последнем месяце беременности русская мама поехала со своим американским мужем в Москву – покупать необходимое для ребенка. Вечером они зашли в американское посольство, чтобы посмотреть там комедию. Будущая мама Тома так смеялась, что прямо в кинозале у нее начались родовые схватки (которые она планировала не ранее, чем через две недели). Ее повели в посольский – назовем по-нашему – медпункт, и, пока быстрые и деловитые американцы вызывали «скорую помощь», не менее быстрая и деловитая русская родила прямо в ихнем медпункте. Тут же в посольстве отец, выпивая за здоровье мамы и младенца с соотечественниками, после энергичного и заинтересованного обсуждения проблемы на грохочущем – на слух, скажем, англичанина или австралийца – американском английском, решил назвать первенца Томом – в честь третьего президента его родины Томаса Джефферсона, просветителя и автора «Декларации независимости».
Родной язык Тома был, конечно, русский (хотя по-английски он говорил очень и очень неплохо, что однажды ему уже дорого обошлось – за хороший английский его избили те самые скинхеды, в компании которых был и Денис, с Томом тогда еще незнакомый). Но этого мало. Во всех спорах насчет употребления или значения того или иного слова или оборота русской речи он всегда выигрывал, прекрасно зная и литературный язык, и просторечие.
– Почему ты не знаешь слова «помстилось»? – спокойно и даже мягко говорил он Скину. – Это прекрасное русское слово, означает – показалось, померещилось. «Зеленя» – это когда осенью появляются зеленые побеги озимых, посеянных этим летом под зиму. А озимые, посеянные прошлым летом, к этому времени уже убраны.
Конечно, деревенские жители – Мячик или Нита – все это прекрасно знали. Но Денис был мальчик, что называется, выросший на асфальте, и для него это была полная абракадабра.
– А зачем мне знать-то это?
– Ну, вот ты любишь Россию. А Лев Толстой – это русский писатель?
– Ну.
– Мы должны им гордиться?
– Ну.
– А чтобы гордиться, надо сначала его читать. И неплохо бы при этом понимать, что читаешь.
Том легко снимал с полки нужный том из собрания сочинений Толстого (если, конечно, разговор происходил в его, Женином или другом приличном доме, где все главные русские писатели всегда налицо, а наличие Донцовой или Коэльо как раз проблематично), быстро находил нужную страницу (Женю неизменно восхищала его организованность, проявлявшаяся не от случая к случаю, по вдохновению, а всегда и во всем) и читал вслух из «Войны и мира»:
– «Уже были зазимки, утренние морозы заковали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя уклочились и ярко-зелено отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи». Если ты не знаешь разницу между зеленями и яровым жнивьем и при этом ленишься заглянуть в словарь, для тебя Толстой будет понятен только наполовину. Ну примерно как для иностранца, выучившего русский язык. Да и многое в жизни сельской части России тоже останется неясным.
У Дениса все внутри клокотало, но как возразить, он не знал. Не скажешь ведь – «Плевать я хотел на вашего Толстого!»
«Войну и мир» он читать, конечно, не собирался – как и вся его компания. Его мать обещала купить к десятому классу кассеты с фильмом, и когда дойдет до сочинения, они собирались все вместе посмотреть. А потом все равно надо найти книжку с готовыми сочинениями и списать. Написать про Толстого самостоятельно никто из скинов, конечно, не рассчитывал.
Том легко показывал Скину, что если ты уж так настаиваешь, что «Россия – для русских!», то для начала неплохо бы знать свой родной русский язык, а не заменять – «не поганить», как обычно говорил Том, – его блатным или полублатным.
– Почему ты так не любишь родной язык? – вопрошал Том Дениса. – «Наезжать» – такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, – пояснял он, доводя Скина до белого каления.
– А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! – кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.
– А что ты называешь иностранщиной? – спрашивал Том.
– Ну понятно что – нерусские слова!
– А какие слова – русские?
Изо всех сил сдерживаясь – хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:
– Ну, там – лошадь... штаны, например.
– Оба – тюркские, – беспощадно сообщал Том. – От татар остались. Еще?
– Ну, хлеб... изба...
– Из древнегерманского, – объявлял Том.
– Чего?! От немцев, что ли?
– Если хочешь – от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, позаимствовали наши далекие предки, то есть древние славяне.
– Тебя послушать – у нас своих слов вообще нет!
– Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур – свои слова.
– А абажур-то что?
– Ну французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?
– Французский, – с отвращением сказал Денис.
– Ну что же ты – не слышишь разве тут «jour» – день? Abat-jour – ослабляет, ограничивает дневной свет. А потом уж на свет лампы перешло... Но вообще-то, – сжалился Том, – я с тобой согласен, что без дела незачем иностранными словами русские заменять. Только когда своего слова не хватает. Вот доллар, например, еще при Пушкине в наш язык вошел – только произносился с другим ударением. Так зачем нам еще баксы?
Денис говорил, конечно, только баксы. Но защитить своего выбора аргументированно не мог – и спор сам собой затихал.
А вот Женю Том всегда называл Джейн или Дженни, от чего Скин кипел.
Больше же всего раздражало, даже бесило Дениса – но он ни за что на свете не признался бы в этом не только кому-нибудь, но в первую очередь самому себе, – что Том, имея полную возможность уехать в Америку и жить там припеваючи, этого почему-то не делает.
Любимым писателем Тома был Михаил Булгаков. А любимой книгой – его знаменитый роман «Мастер и Маргарита». Он знал едва ли не весь роман наизусть и пересыпал любой разговор цитатами, причем всегда к месту:
