На берегу Уршдона - Музафер Дзасохов

Весной Бешагур снова простудился: после ливневых дождей снесло мост на Уршдоне, и нам пришлось добираться до берега по ледяной воде… На этот раз Бешагура положили в городскую больницу. Три месяца он пролежал с воспалением легких, но не вылечился до конца… Учебный год пропустил. Не пошел в школу и на следующий год.

В больнице он пристрастился к балалайке, и его мать рада, что он хоть чем-то развлекает себя. Мы заходим к нему после уроков — больному человеку тоскливо одному.

А Бешагур очень переменился, совсем стал на себя не похож. Куда-то подевалась его прежняя живость. Похудел так, что смотреть на него страшно, все кашляет. И одно плечо будто бы ниже другого. Раньше по улице он не ходил, а бегал. Теперь же если выйдет за ворота ненадолго… Смеяться разучился. Редко-редко когда улыбнется. И то как-то виновато и жалко.

А на балалайке он играет неплохо. Глядя на него, некоторые из ребят тоже обзавелись этим инструментом, и у них не хуже получалось. По вечерам балалаечники соберутся возле дома Бешагура, и пойдет веселье! Словно танцы на пятачке или какой концерт!

Дзыцца меня здесь не раз находила. Постоит, послушает… А однажды сказала:

«Ты бы не садился близко к нему. Вдруг он тебя заразит?»

Я и вправду всегда рядом с Бешагуром сажусь и, когда он кашляет, чувствую на лице его горячечное дыхание. Но мне в голову не приходило, что можно заразиться.

Почему-то Бешагур любит сидеть на корточках. Сколько угодно так просидит. Возьмет какой-нибудь прутик и чертит на земле: когда прутик в руке, ему легче разговаривать. Я тоже пытался сидеть на корточках, но надолго меня не хватает: колени начинают ныть, и я перебираюсь на скамейку.

Три месяца Бешагур пробыл в городской больнице, и первое время его расспрашивали, когда вернулся домой: как и что в городе? А что он видел, если даже за больничные ворота не выходил! Выучился только играть на балалайке. И еще выучил несколько песен. Они жалостливые, грустные. При матери никогда их не поет. А вчера он спел нам одну.

Сначала всякие коленца брал на балалайке, быстро, игриво ходили его пальцы по струнам, даже малышня танцевала. А когда малыши разошлись по домам, Бешагур запел. Голос низкий, грудной… Лицо же не грустное, не веселое — никакое. Словно Бешагуру все безразлично.

Сирый несчастен,А кто не верит, гей,Пусть у того Мать умрет скорей.О-о-ой, мой Бог, пусть мать умрет скорей,А мне что делать с тоскою моей?[12]

Я отвернулся от Бешагура и сидел, нахмурясь. Показалось, что он для меня поет. Может, он уже поверил, что отец его погиб и никогда не вернется, и считает себя сиротой?.. А я вот все жду и надеюсь! Значит, моя мать должна… И мысленно я не хочу произносить этого страшного слова! Разве мало, что несчастен сирота-безотцовщина? Зачем же еще мать хоронить? Или, как говорит Дзыцца, козлу больше идет быть стриженым? Нет, не согласен я ни с Бешагуром, ни с его песней!

Беден хворый,Несчастен хворый, гей!Пусть, кто не верит,Занеможет скорей.О-о-ой, мой Бог, занеможет скорей,А мне что делать с тоскою моей?

пел Бешагур.

Совсем я расстроился. Сам он эту песню выдумал или услышал от кого? Чтобы замутить сердце человеку, другой и не надо. У Мадинат слезы повисли на ресницах. Поднять руку и смахнуть — сил не хватает…

Но неужто Бешагур так плох? Так болезни своей поддался, что нет для него уже солнца в небе? Беднягой, несчастным себя назвал! А не скоро дождешься, пока бедняк разбогатеет. И неудачливому редко счастье выпадает.

Все приуныли, опустили головы. У некоторых ребят даже слезы навернулись. Боятся друг другу в глаза поглядеть.

Я креплюсь изо всех сил. Заставляю себя вспомнить дни, когда Бешагура не так-то легко было обидеть. Припомнил забавный случай и невольно улыбнулся. Как хорошо, что я сдержал слезы, перед стоявшими людьми не показал свою слабость.

Каждый советовал Бешагуру какое-нибудь лекарство. Одни говорили, что ничего нет лучше свиного сала, другие, что самое верное средство — это мед с топленым маслом, третьи еще что-нибудь предлагали. А Гажмат назвал барсучий жир.

Мать Бешагура и попросила Дзыцца:

— Может, Алмахшиту в горах удастся раздобыть хоть немного? Все-таки там охотники…

Дядя Алмахшит и сам хороший охотник. Если на медведя ходил — еще бы не охотник! А прошлым летом горного тура подстрелил. Я тогда впервые был в горах. Мы ехали в полуторке, которую вел друг Алмахшита. В кабине я не захотел и забрался в кузов. Хорошо было глядеть по сторонам: горы в облаках и синие ущелья в облаках… От восторга я даже несколько раз пристукнул кулаком по кабине. Шофер остановил машину и выглянул, открыв дверцу:

— Чего тебе?

— Ничего.

— А зачем стучал?

Откуда мне было знать, что шофер остановится? Мне и потом очень хотелось постучать, но сдержался. Чем выше поднимались, тем тревожней становилось на душе. Ехали по самому краю ущелья, и было так страшно, что я зажмурился однажды: как не свалились в пропасть! И почему-то все время казалось, что обязательно врежемся в скалу и перевернемся — машина едва не задевала бортом нависшие каменные глыбы. Два месяца я прожил в горах, привык к ущельям и скалам и перестал их бояться.

Там, в горах, я и узнал, какой охотник Алмахшит.

Несколько дней он где-то пропадал. Пошли его искать. Вдруг Дзаххотт, сын дяди Алмахшита, закричал, показывая на склон горы: «Глянь-ка!»

Я не поверил своим глазам. От сосны к сосне протянута проволока, и на ней рогами вниз висела освежеванная турья туша. Распластав крылья, огромный горный орел, вырывал из нее клочья мяса… Он время от времени пытался взлететь, вцепившись в тушу когтями, но проволока не пускала. Было страшно смотреть, с какой силой орел сотрясал жиденькие сосны; с них осыпались сухие ветки. Мы опомнились, стали бросать камни в орла. Тут и Алмахшит появился с косою на плече.

Вечером он разделал тушу, и каждому досталось по большому куску. Я до сих пор помню орла, он так и стоит у меня перед глазами. Если бы не проволока, неужели бы унес тура?

У Дзыцца есть и медвежий и барсучий жир — дядя Алмахшит принес. Дзыцца лечится «от поясницы» медвежьим жиром, помогает. Я сам растираю ей поясницу. Наберу на ладонь и тру изо всех сил…

Дзыцца отнесла матери Бешагура баночку барсучьего жира.

XVIII

За школьным двором начинался опытный участок, здесь старшеклассники выращивали разные овощи. Саша и я посадили сахарную свеклу. Почти каждый день мы копались на своей делянке, поливали, пропалывали. Таких ухоженных грядок ни у кого не было. Когда подошло время, окучивали грядки. У нас свекольная ботва — свежая, кустистая, а у других вся побурела и поникла. Оттого, что лишний раз прополоть, окучить ленились или поливали не по правилам. Надо с вечера полить, а не днем, когда самая жара.

Копали свеклу все в один день. У кого какой урожай, сразу видно: складывали посреди участка. У нас с Сашей и бурт выше, чем у других, и корневища крупнее. Из соседних домов приходили смотреть. Директор школы объявил, что в соревновании мы заняли первое место. «Молодцы!»

— сказал он. Саша стеснительно улыбался. Каким-то незащищенным, беспомощным ребенком показался он мне в этот миг. Отними у нас первое место, он бы и не возразил.

Может быть, только блеск в его глазах поубавился бы. Да разве найдется такой, кто решится обидеть обладателя этих добрых, смеющихся глаз?! Они так и светятся, так и сияют счастьем.

Было воскресенье, и я позвал Сашу в гости. Мы спустились к реке, выкупались. Все-таки устали, копая свеклу, а поплавали — всю усталость сняло.

Саша очень понравился Дзыцца. Сказала, что похож на ее старшего. Даже прослезилась.

— Поговорить бы с твоим другом, — сказала она, — да вот беда: он по-нашему не понимает, а я — по-русски.

И с виноватым видом смотрела на Сашу.

Мне вспомнилось, как Бимболат рассказывал об одном нашем односельчанине, вернувшемся из России. Спрашивают его о том, о сем, а он как глухонемой: ничего не понимает и сказать не может. Забыл по-осетински!

— А как же он с матерью разговаривает? — удивился я.

— Она же по-русски ни слова не знает!

— То-то и дело, что никак! Одна надежда, что и его граблями по лбу ударит.

Был такой случай. Тоже человек побывал в России, думал навсегда остаться, а вернулся. И тоже позабыл родной язык, на котором разговаривал двадцать шесть лет.

Работал он как-то в своем саду и наступил на валявшиеся грабли. Те со всего размаху и треснули его по лбу. И должно быть, так сильно треснули, что закричал на чистейшем осетинском: «Чтоб руки у того отсохли, кто их тут бросил!»

Люди услышали крик и поблагодарили грабли, которые заставили недотепу вспомнить родной язык.