Шапка, закинутая в небо - Эдишер Кипиани

Я хотел было продолжить, но передумал. Еще представится случай, тем более, что моя версия не содержала ничего приятного для слуха Иродиона Менабде: шло время, а Мака все не беременела. Тогда Иродиона охватило сильнейшее подозрение, которое, к ужасу его, подтвердили врачи. Жены, ни первая, ни вторая, не были виноваты в его несчастье — бездетным был он сам. Теперь не оставалось ни сомнений, ни надежд. Примириться с этим было трудно. Как? И за что?! Такая несправедливость, такая суровая кара! Когда у всякого проходимца, ничтожества есть дети, он, человек обеспеченный, солидный, неглупый, обречен на оскорбительное бесплодие.

И гнев обиженного судьбой Иродиона Менабде обрушился на пасынка, самое существование которого он воспринимал как напоминание о собственном бессилии…

— На что это похоже! — поднял голову Менабде. — Мальчику угрожает смерть, а вы… вы терзаете родителей, как будто нам своего горя мало. Можно подумать, что вы только и ждали этого, чтобы накинуться на меня, когда я убит горем, подавлен…

Я насторожился:

— Говорите яснее. Чего я ждал?

— Ну, этого… — он замялся, и я не углядел, как втекло и побледнело его большое мясистое лицо.

— Как раз меня интересует, что вы под этим словом подразумеваете. Чего «этого» я, по-вашему, ждал?

Он смотрел на меня растерянно и ненавидяще, и растерянность постепенно вытеснила злобу с его лица.

— Я, между прочим, не на допрос явился, — наконец выговорил он. — И не собираюсь отвечать на глупые вопросы. Должен заметить, что подобным образом вы не то что преступника, но и мальчишку, стащившего варенье, не заставите признаться. Лучше не перебивайте, дайте договорить… Я удивляюсь, как вам позволяют таскать в прокуратуру родителей, когда ребенок — на пороге смерти. Это и есть ваши гуманные законы?

— Вас никто, кстати, никуда не таскал, вы сами пришли. Я вас вызывать не собирался и супругу вашу пока тревожить не хочу.

В это время отворилась дверь кабинета, и вошел Леван Андриадле. Он сначала внимательно поглядел на меня и, убедившись, что я — тот, кого он ищет, пошел к столу шаркающей старческой походкой.

— Я вот зачем пришел, — он показал рукой, что я могу садиться. — Вспомнил интересный эпизод из нашей истории. Когда-то царица Тамар обратилась к святейшему синоду — а в те времена правосудие вершила церковь, — со следующими словами: «Восстановите справедливость, защитите истину, отлучите неправедных и греховных, опросите каждого. И начните с меня…» — Леван Андриадзе торжественно поднял указательный палец. — Слышишь, сынок? «Начните с меня, и пусть не сокроет от вас истины ни слава и богатство власть имущих, ни бедность и бесправие нищих». Ты понял меня?

— Понял. Отлично сказано.

— Мы все равны перед законом: царица Тамар, министры, ты и я. Вот так-то. Иначе не может быть никакого правосудия. Извините, что помешал, — старик поклонился в сторону Иродиона Менабде и пошел к выходу. Я проводил его и подумал, что Леван Андриадзе так и не дождался, пока прокурор освободится и отвезет его на своей машине.

Когда я вернулся в кабинет, Менабде все еще сидел у стола.

— Покажите мне донос Этер Муджири, — протянул он руку жестом требовательным и одновременно просительным.

— Никакого доноса нету. Есть протокол — мы записывали с ее слов.

— Назовем это протоколом, дайте мне прочесть. Должен же я знать, что она там наболтала.

— В свое время узнаете. А возможно, мне и не придется вас вызывать.

— Я в этом уверен, но мне просто интересно, в чем меня обвиняют.

— Гражданка Муджири ни в чем вас не обвиняет, она рассказала только то, что видела и слышала.

— Вы уверены, что все это она видела и слышала?

— Я проверяю факты.

— Ну-ну, действуйте. А сами-то вы что вменяете мне в вину?

— Пока ничего. Собираю материал.

— Тогда что же вам от меня надо?! — он повысил голос.

— Не кричите. Я вас не вызывал. И вы можете идти.

— Утешьте человека, скажите, какой срок полагается за клевету. Я эту дрянь все равно за решетку посажу…

— Кстати, у меня был ваш сослуживец, — прервал я Иродиона.

— И что же? — он так и подскочил на стуле.

— Сын его обчистил, шестьдесят тысяч рублей увез в свадебное путешествие.

— В этом, я надеюсь, не меня обвиняют.

— Что вы! Разумеется, нет. Несчастный человек только и живет надеждой, что вы одолжите ему денег. Ему надо памятник на могиле отца поставить.

Иродион Менабде сокрушенно покачал головой:

— Напрасно вы, молодой человек, стали следователем. Это я вам по-дружески говорю. Может, в дальнейшем из вас и выйдет толк, когда вы наберетесь ума и опыта, но пока… Вы так наивно пытаетесь меня расколоть — прямо смешно! Разве я скрываю, что у меня есть деньги? Двадцать лет копил, честным трудом. Потом, так сказать, и кровью. В месяц по пятьсот рублей откладывал. За двадцать лет немало набежало. Все в ажуре, не придерешься. Почему другу не одолжить, не помочь в трудную минуту? И еще премии не забудьте, — Менабде достал из кармана замусоленные бумажки. — Эх, ничего-то вы, юноша, не знаете. Жизни не знаете. А время какое? Вот мы с вами сегодня сидим, разговоры разговариваем, а завтра война может начаться. Атомная, между прочим, и ни вас, ни меня, ни города нашего благословенного — как ни бывало! Думали вы когда-нибудь об этом? Вот то-то же!

Пока он разговаривал, я разглядывал его разношенные желтые полуботинки. Кожа вздувалась и топорщилась, повторяя форму суставов и пальцев. Привольно чувствуя себя под столом, полуботинки терлись друг о друга, соприкасались подошвами, одним словом, жили независимой и беспечной жизнью. И я, глядя на них, подумал, что Иродиона вовсе не волнуют проблемы войны и мира, что он лжет и притворяется.

— Вы никогда не убедите меня, будто огромные запасы атомного оружия останутся неиспользованными. Это не картошка, которую капиталисты сбрасывают в море, чтобы взвинтить цены на рынке. Вот и живем, как на вулкане. Нервы не выдерживают. Молодежь на западе разлагается: наркотики, убийства, абстрактная живопись… Да и у нас некоторые позволяют себе…

— Что же они себе позволяют?

— Например, расхищать социалистическую собственность. Я, скажем, за 20 лет службы лишней копейки в карман не положил. А какое это имеет значение, если в один прекрасный день мир рухнет. Вот почитайте, — он протянул мне сложенную вчетверо газету. — Я прочел и так расстроился, что весь день работать не мог. Прочтите, если вам не трудно. — Он ткнул пальцем в обычную информацию: «Это случилось в Нью-Йорке». Описывалась учебная тревога, с оглушительными сиренами, с толпами горожан, устремившимися в убежища.

Я кончил читать и снова посмотрел на самодовольные желтые полуботинки. Нет, их не волновала учебная тревога в Нью-Йорке. Они беспечно ерзали под стулом, блаженствовали, словно слепые животные, греющиеся на солнце.

— Что, страшно? — с победоносным видом спросил Иродион. — Теперь ответьте мне, какое преступление может идти в сравнение с этим? — Он постучал пальцем по газете и уточнил: — В сравнение с войной?

Я не выдержал:

— Но война только кончилась, когда вы махинировали с песком на дигомской стройке. Чем же это объяснить?

Менабде вскочил, словно ужаленный. Загремел отброшенный стул.

— Вы… вы… ответите за это! Вы ставите мне в вину то, в чем я сам добровольно признался и за что понес наказание. По нашим законам за прошлое всю жизнь ответственности не несут. Что вам от меня в конце концов нужно? Что такого наговорила эта шлюха? Ну, поколачивал я парня, бранил, но в тот вечер пальцем его не трогал, еще и подарок принес, — шмыгая носом, он продолжал плаксиво: — Можно подумать, что вас отец не выдрал ни разу. — Он вдруг снова разъярился. — А впрочем, оно и видно, что мало тебя, молокососа, били! — При этом он так резко откинул назад голову, словно опасался пощечины. — Вы… вы даже в студенты не годитесь! Пора бы сообразить, что у меня есть алиби: я пришел пьяный и повалился спать. Все случилось, когда я спал. Я ничего не видел и ничего не знаю!

Он кричал, а я с удивлением следил, как распухает его квадратное лицо, и думал:

«Если я и знаю что-нибудь, так только одно: передо мной подлинный Иродион Менабде».

— Напрасно вы прячетесь за свое алиби, оно только подтверждает вашу виновность.

— Вы, наверное, шутите, молодой человек!

— Какие тут могут быть шутки! Я говорю о том, что в отношении Пааты у вас было постоянное алиби. Когда ему было трудно, вас никогда не было рядом, как надлежит отцу. Он всегда был для вас не сыном, а пасынком. Вы никогда не пытались заглянуть ему в душу, разделить с ним его радости и горести. Впрочем, вы ко всем относились так же безразлично. Занимала вас только собственная персона, заботила одна мысль: найти местечко потеплее. А у вас алиби на все случаи жизни. Мимо вас, не коснувшись, не задев, прошла война. Люди голодали, страдали, гибли, совершали подвиги, а у вас было алиби. — Я ругал себя за несдержанность, но остановиться уже не мог. Я должен был высказаться до конца. — Хотите, я скажу, почему вы так боитесь войны? Да всего только потому, что она может лишить вас привычного комфорта. А надо бы только таких, как вы, отправлять на бойню, пусть бы, как тарантулы, трусы и приспособленцы пожирали друг друга. Это была бы последняя война в истории человечества!..