Том 7. Гидеон Плениш. Статьи - Синклер Льюис

— Но какого…

— Ваша хозяйка сказала, что вы, наверно, пошли сюда. Я-то примерно дорогу знала. Мы раз устраивали на озере пикник, и все девушки показывали друг другу Тайный Приют Любви Вдовушки Шаум и Профессора Плениша.

— ?!

— Но просто удивительно, как все меняется в темноте, да еще когда противные хитрые деревья нарочно подставляют корни, чтобы ты споткнулась и упала.

— Приют любви! Да вы понимаете, что…

— Конечно, понимаю. Это одна из причин, почему вам придется жениться на мне. Как вы могли, профессор Плениш! Другая причина — то, что сейчас семь минут первого.

— Что-о?

— Совершенно точно, дорогой. Так что придется мне переночевать здесь… Ну, ну, не расстраивайтесь, бедняжечка. В конце концов можете и не жениться на мне. Я не настаиваю. — Она наклонилась и легонько поцеловала его. — Я хочу, чтобы вы больше не мучились из-за этой ничтожной девчонки — первокурсницы Джексон. «Профессор, я считаю, что, если девушка, получившая хорошее воспитание, дочь самого крупного бакалейщика — оптовика во всей юго-восточной Миннесоте, если эта девушка способна на такой поступок — преследовать и настигнуть бедного мужчину в летнем домике, куда он бежал, чтобы спастись от нее, и это после того, как он проявил такую осторожность, и даже после спектакля ни слова с ней не сказал, — эта девушка наказана по заслугам, потому что она должна была знать, что делает». А может, она не знала?

Пиони спрыгнула с койки и побежала к столу, где лежал его священный портфель, а он все еще ерошил волосы и тер глаза, прогоняя остатки сна.

— Знала, чертовка, отлично знала! — сказала Пиони.

С обычным своим проворством и деловитостью — веселая маленькая обезьянка — она рылась в портфеле, извлекая из него целомудренные принадлежности туалета холостяка.

— Гм. Головная щетка в серебряной оправе. Ничего, чувствуется вкус… Зубная паста Сквибба. Колпачок недостаточно плотно завинчен. Придется заняться вашим воспитанием… Книга. Зачем это вам вдруг книга понадобилась? Вы и так все знаете… Пижама. Ой, какая миленькая голубенькая пижамка! Ой, Гидеон! Ну что за прелесть! И монограмма вышита на карманчике! Воображаю, как мне пойдет!

Он наконец стряхнул свою неимоверную усталость и, вскочив на ноги, шагнул к ней.

— Дитя мое, вы должны сейчас же отправиться домой. Я провожу вас.

— Вы думаете, если я пройдусь с вами по Кинникинику в два часа ночи, это спасет мою репутацию?

— Но…

— И потом я сейчас в Давенпорте. Ночую у тети. Так я объяснила доктору Минтон. Черт, придется мне поработать над этой тетей! Как вы думаете, сколько ей положить лет?.. Гидеон, я остаюсь здесь. Вы же знаете, что я всегда права. За все годы нашего знакомства не было случая, чтобы я оказалась неправа!

Он готов был согласиться, что такого случая не было за все годы их знакомства, да и потом, ну что толку проявлять рыцарские чувства по отношению к молодой особе, которая их ни в грош не ставит? Героическим усилием профессор Плениш попрал мелкобуржуазные представления о долге чести, которых он, как ему казалось, исправно придерживался все годы их знакомства. Он поцеловал ее, тесно прижав к себе, и, спеша спастись от соблазна, приказал — но только приказание его прозвучало скорее как мольба:

— Хорошо. Пожалуй, вам действительно лучше до завтра не показываться. Забирайтесь, как вы есть, на нижнюю койку и спите, а я лолезу на верхнюю. И буду благоразумен.

— Ну, конечно, вы будете благоразумны, профессор Плениш. Тем более с бедной глупенькой первокурсницей!

— Замолчите! Туфли можете снять.

— Вы вполне уверены, что я могу снять туфли? Это не опасно?

— Детка, ради бога, замолчите! Спокойной ночи!

Он с достоинством подтянулся на верхнюю койку.

Она прикрутила огонь в лампе, но не задула ее. Как в спальном вагоне, он, извернувшись, вылез из пиджака, жилета и галстука, попытался повесить их на край койки, потом в ярости швырнул вниз на пол.

Лежа неподвижно, он услышал заполнивший комнату шорох: глухо щелкали пуговицы, пряжки подвязок, прошелестела «молния», что-то шелковое мягко шлепнулось на стол. Он скосил глаза и увидел собственную пижаму, фантастически развевающуюся в воздухе: она ее надевала. Он отвернулся, нахмурясь, и услышал, как она задула лампу, как в темноте под приглушенный рокот озера протопали по полу маленькие босые ножки и нижняя койка заскрипела.

За двадцать секунд в нем промелькнул миллион ощущений, которые он принял за мысли. Он перестал бояться ее и ее настойчивости. Он понял, что дело не в том, что она ему «доверяет», но в том, что по какой-то непостижимой причине она настолько любит его жалкую особу, что ей все равно, заслуживает он доверия или не заслуживает. Он понял, что он женат уже, связан самыми старомодными нерасторжимыми брачными узами.

И вдруг, к величайшему своему ужасу, он услышал всхлипывания там, внизу, в темноте. Он взвился, как ракета, и в следующее мгновение сидел уже возле нее и спрашивал:

— В чем дело, что случилось, маленькая моя?

— Мне так стыдно!

— Что вы, бог с вами!

— Так стыдно, и страшно, и тоскливо. Там, в городе, мне казалось, — это такой замечательный план. Я думала: «Может, он обо мне тоскует». Я думала: «Может, ему ужасно, ужасно хочется, чтобы я была с ним». И я так спешила сюда, и спотыкалась, и песку полные туфли набрала, и сбивалась с пути, и так мне было весело, что я даже ни разу не подумала — только вот сейчас, — а может, я вам вовсе и не нужна тут. Страшно даже сказать, может, я для вас просто еще одна дура-девчонка…

Тогда он стал настолько взрослым, насколько это было возможно для Гидеона Плениша. Он проворчал:

— Подвиньтесь.

Он положил ее голову себе на плечо, и скоро ее слезы утихли, и она доверчиво уснула, шевелясь только затем, чтобы поглубже уткнуться в его плечо носом, а он лежал и лежал с открытыми глазами, но это была не бессонница, а только покой и счастье.

Они посмеялись, когда ей пришлось одеваться утром, — она проявила скромность, но умеренную, без фанатизма. Они позавтракали остатком шоколада и чистой студеной водой. Потом, обнявшись, — причем он широко размахивал портфелем на ходу — они пешком пропутешествовали две мили до ближайшей фермы, где наняли фордик. В городе, на вокзале, он получил из камеры хранения чемодан, с которым она якобы отправилась к тетке, — она в это время сидела в машине на полу, чтобы никто не увидел. Потом они поехали в Элужу, и там он усадил ее вместе с чемоданом в поезд, чтобы возвращение из Давенпорта выглядело совершенно правдоподобно.

К этому времени они уже успели пожениться, совершить шестимесячное свадебное путешествие по Европе, произвести на свет четырех сыновей, а также отпраздновать переизбрание сенатора Плениша и были чрезвычайно довольны своей судьбой.

В то же утро он явился к Текле Шаум — в половине двенадцатого, что для нее было довольно рано. Вдовство приучило ее к позднему вставанию — одно из средств разрешить проблему скуки, которая возникает перед одинокой женщиной вместе со светом дня.

Его поразило, что он почти ничего не почувствовал, увидя Геклу в неглиже, тогда как вид Пиони в таком костюме заставлял его чувствовать очень многое. Ему даже стало жаль себя оттого, что приходится так жалеть Геклу, но мысль о Пиони вдохнула в него мужество, и он сразу бросился в воду:

— Дорогая, я думаю, самое лучшее будет, если я открыто и честно…

Она взмолилась:

— Самое лучшее будет, если ты дашь мне напиться кофе, прежде чем выкладывать ту неприятность, которая у тебя подразумевается под «самым лучшим». Хочешь рюмку чего-нибудь?

— Так рано? Нет, что ты!

— Ну, ну, ладно, не пугайся. Сядь, почитай газету; я ровно пять минут.

Он почувствовал, что Текла настроена довольно легкомысленно. Легкомыслие вполне пристало такой девушке, как Пиони, но миссис Шаум должна бы являться олицетворением трагедии в черных одеждах… Что ж, пусть бедняжка несколько лишних минут наслаждается своим призрачным счастьем, пусть.

С его лица еще не сошла презрительная усмешка, вызванная чтением утренних передовиц, когда Текла, в розовом халатике, снова впорхнула в комнату. Совершенно спокойно она сказала:

— Гид, ты, очевидно, пришел сообщить мне, что в конце концов влюбился в кого-то. Верно?

— Боюсь, что ты угадала. Но выслушай, дорогая: это ты приучила меня, одинокого служителя науки, к нежной женской ласке, и именно потому я стал присматриваться…

Он думал: сойдет ему это с рук или нет? Он думал: почему это с Пиони он всегда прост и правдив — в пределах разумного, конечно, а вот с другими женщинами приходится заниматься подобной акробатикой?

Она пропустила его увертки мимо ушей.

— Не знаю. Гид, поймешь ли ты меня, но вот что я хочу тебе сказать: я когда-то была такой гордой, чистой и суровой, что никто ко мне и подступиться не смел, и если я сблизилась с тобой, так только потому, что была тогда надломлена смертью Макса; но я сохранила достаточно гордости, чтобы теперь не возненавидеть тебя. Я ничего не хочу знать про твою девушку, твои дела меня не касаются. Иди, и желаю тебе счастья, если мое пожелание еще чего-нибудь для тебя стоит.