Девочка, которая любила играть со спичками - Суси Гаетан

Все это происходило в дневное время, потому что ночью, об этом я расскажу вам чуть позже, здесь было просто потрясающе, но сначала я должна вам поведать о серебряной посуде, потому что, если говорить о ней, следует иметь в виду только дневное время. Она стояла во встроенных в стену больших шкафах, которые в высоту составляли три роста маленькой козочки и высились чуть не до самого потолка, поэтому мне приходилось пользоваться стремянкой, шкафы были закрыты застекленными дверцами чудесных ярких оттенков, которые переливались всеми цветами радуги, вот почему она была защищена от все поражавшей вокруг плесени, я имею в виду серебряную посуду. Иногда, в те дни, когда обстоятельства чудесным образом складывались так, что ярко светило солнце, отец отправлялся в село, а брат на другом конце наших владений тешился своими причиндалами, я устраивала здесь себе праздники. Вы даже представить себе не можете, сколько тут всего стояло в этих шкафах, мне едва хватало четырех часов, чтобы все это вынуть и расставить, я, естественно, все еще говорю о серебряной посуде. Даже не помню, собиралась ли я об этом писать, но я так люблю опрятность и аккуратность, что они меня просто с ума сводят. Ложки там были всех разновидностей, какие только можно себе представить, а еще там были блюдца, тарелки, чашки, ножи, и, если бы я захотела перечислить все, что стояло в шкафах и ящиках бального зала, сделанное из золота, стекла, серебра, бристольского стекла, философского камня, все восхитительные вещи, которые только можно себе вообразить, их список не кончился бы никогда. Я внимательно разглядывала каждый предмет серебряной утвари, так эти вещи правильно называются, я бы не стерпела, если бы на них появилось даже маленькое пятнышко, все должно было сверкать и искриться, я все оттирала до блеска, наводила полный глянец, никогда моя юбка не находила себе более достойного применения. Я стирала пыль и убирала мусор с мраморных плит на полу, снова мне попалось это слово, разбросанный как попало, и с величайшей любовью и заботливостью расставляла мои солнечные блики под самыми высокими окнами этого замечательного лабиринта, искрящегося и блистающего чистотой, куда солнце заглядывало потанцевать. Я думаю, что этих предметов серебряной утвари было добрых сорок сотен пятьдесят-тринадцать, каждый раз, когда я пыталась их пересчитать, выстроив рядами, у меня голова начинала кружиться не в ту сторону, и я сбивалась со счета, так их там было много, вот вам крест. Иногда меня кружило вокруг них в вальсе голыми ногами по щербатым холодным мраморным плитам. Но чаще я просто глядела на них, разведя руки в стороны в полном обалдении, застывала, как испуганный мышонок или воробышек, и чувствовала, как все горести и утраты каплями капают у меня с крыльев, как с сосульных сталактитов, падающих весной с крыши, которые отец при жизни называл цуляля, потому что в возрасте парня хоть куда он был миссионером в Японии, только не спрашивайте у меня, где это находится, хоть это и наверняка на другом конце сосновой рощи.

Но самые странные вещи происходили в бальном зале по ночам, доказательством чему служат мои воспоминания. Папа, вы же знаете, какой он у меня, так вот, когда он плакал по ночам, глядя на дагерротипы, это слово правильное, мы с братом могли делать все, что нам заблагорассудится, кроме, естественно, пожаров. Я хочу сказать, что справа от него, там, где у паскаля разверзалась бездна, можно было хоть из пушек палить, папа бы даже не моргнул глазами, из которых одна за другой ему на кончик носа скатывались слезы, капая оттуда на покрытые веснушками руки, я так понимаю, это у него еще одно такое упражнение было. А я спешила улучить этот момент, чтоб улизнуть в бальный зал. Если строго следовать истине, надо вам сказать, что добраться туда после наступления темноты можно было, только пройдя часть пути сквозь ночь, поскольку кухня нашей мирской обители, которая выходит на распаханное под пар поле, раскинувшееся около библиотеки и портретной галереи, вся сбита из толстых досок с бревнами, ее с нашей скромной помощью папа сам задумал и сколотил собственными и нашими руками золотой век тому назад, мне даже кажется, это было тогда, когда у меня еще причиндалы болтались между ног, так вот, кухня, как я говорила, находится примерно в шестидесяти локтях от надворных построек, за теми башнями, где располагается бальный зал.

Еще нужно было перебраться через лужу, в которой валялись свиньи, аккуратно обходя спящих животных, потому что у нас еще и своя лужа была, раньше я, должно быть, об этом написать запамятовала. Частенько, если только нам удавалось выбраться из той ямы, надо было идти по сдохшим курам, валявшимся где-то на протяжении дюжины локтей. А что до конюшни, так о ней мы для большей ясности вообще умолчим, туда уже с незапамятных времен никто не заглядывал, даже наша лошадь не отваживалась туда внутрь заглядывать, можете мне поверить на слово, потому что нечего было и думать открыть в нее дверь без помощи пушки.

Если мы оборачивались, с этого расстояния, как бы ни было оно незначительно, кухня нашей мирской обители уже не была видна даже при свете дня, потому что ее загораживало огромное здание библиотеки и портретной галереи. Я обычно останавливалась передохнуть в теплице, она так называется, потому что там беспорядочно и буйно растут самые разные симпатичные сорняки. Есть там еще и балкон, куда я любила захаживать, он как барабан выдавался над зданием, уступом зависая над трясиной, и оттуда открывался вид на далекие дальние дали. Насколько хватало взгляда, повсюду раскинулась сосновая роща. А еще горы и серое небо. Иногда по вечерам на закате линия горизонта была обозначена так четко, что мне казалось, я могу на нее упасть, пролетев весь путь до другого конца света, и я даже отводила взгляд, опасаясь, что голова начнет кружиться не в ту сторону.

И последнее — это наш дом, похожий на замок. Он еще выглядел вполне сносно, и даже инспектор по сносу не нашел бы в нем серьезных изъянов. Там могла бы разместиться целая армия и еще три императора со свитами. Но теперь там гнездились только голуби с воробьями, причем они постоянно вздорили между собой, подражая курам. Два его крыла, выстроенные в форме подковы, венчали башни. Ко всему этому примыкали хозяйственные постройки, о которых я здесь даже упоминать не буду, потому что, если вы захотите все это себе представить, вам придется нанять специалиста по геральдике или тригонометрии, а у меня, конечно, есть пороки, но не до такой же степени!

Тем не менее должна сказать, если вы от каждого конца подковы проведете прямые линии, то именно там, где они пересекутся, и будет расположен бальный зал, где-то в двадцати локтях в сторону, но сейчас уже настало самое время рассказать вам о том, что здесь происходило по ночам.

Я заходила туда и тихонечко, чтобы не беспокоить тени, о которых речь пойдет ниже, устраивалась на ящиках, в которые папа складывал слитки, он, должно быть, из-за этих самых слитков и запрещал нам строго-настрого заходить в это помещение. Сначала я давала глазам приноровиться к темноте, уставившись в щербатое зеркало в дальнем конце комнаты, то есть я хочу сказать, что все оно было в зеленых пятнах, покрывавших его как чешуйки. Цвета оно уже не отражало, такая судьба ждет все больные зеркала. Оно вам все показывало только черно-белым и пепельным с сухим привкусом былого. Это зеркало было чем-то сродни остановившимся часам, которые показывают не настоящее время комнаты, а отражают ее самые отдаленные воспоминания, как бывает, когда смерть побеждает жизнь, можете мне поверить, если только вы в состоянии, и я вам объясню, почему так происходит.

Как-то раз я долго всматривалась в зеркало, не отрывая от него пристального взгляда, и шепот, о котором я вам уже говорила, начал нарастать, он становился похожим на журчание или монотонное бормотание, в котором различались звуки доносившегося издали смеха, шуршания шелка, веера, раскрытого взмахом руки, сновидений птиц, прижимающихся во сне к прутьям клетки. Однажды я привела сюда с собой брата, потому что хотела убедиться в том, что это у меня не глюки, и что вы думаете? Как только раздался шепот, его стало бить мелкой дрожью, он весь затрясся, как желе, и пулей вылетел отсюда вон. Я осталась одна. Тем хуже для кретинов. У меня нет страха перед тем, что происходит не так, как заведено, что идет вразрез с будничной рутиной мира, это как протест против все пронизывающего одряхления, против того, что все в этом мире неизменно изнашивается, если только вы улавливаете, что я имею в виду.