Река, что нас несет - Хосе Сампедро

— Заткнись, олух, господь бог умер.

Мальчишка мгновенно стих и тоже застыл в торжественном оцепенении. Даже свинцовые тучи недвижно висели над домами.

К полудню сплавщикам наскучило это зрелище, эта пассивность, с какой чему-то отдавали дань. Они направились в таверну, но таверна оказалась закрытой.

— Господь бог умер, — ответила им женщина, к которой они обратились.

— Мы не будем пьянствовать и дебоширить, — объяснил ей Американец, — мы хотели бы только слегка промочить горло после еды.

— Нельзя торговать. Господь бог умер.

В эту минуту через площадь проходил священник местной церкви. Американец кинул оценивающий взгляд на этого высокого, атлетически сложенного человека с седыми волосами.

— А если сеньор священник даст разрешение? — спросил он.

Но поскольку ответа не последовало, Американец пошел навстречу священнику. Подойдя ближе, он увидел, что у священника тонкие, но загорелые руки, мягкий рот и проницательные глаза. Американец объяснил в чем дело, и тот, выслушав его, направился к женщине, говоря по дороге:

— Торговля мне не подчиняется. Она в ведении аюнтамиенто. Но я не против.

— Сегодня я не открою, даже если мне прикажет сам алькальд, — упрямо возразила женщина, выслушав священника. — Умер господь бог!

— Нечего сказать, хорош у нас будет обед, — проворчал Обжора. — И угораздило же Горбуна положить нам в котомку трески! А вино?

— Идемте со мной, — позвал священник.

Оп привел их к своему дому и пригласил в сени, побеленные, пустые, с единственной скамьей вдоль стены, сиденье которой было выложено красными плитками. Они прошли мимо лестницы, ведущей в жилое помещение, и очутились в крошечном, не больше пятнадцати квадратных метров, огородике, с маленьким кипарисом и колодцем в глубине. На ухоженных грядках огорода вытянулись в ряд голубоватые кочаны капусты, а фасоль карабкалась вверх по тростниковым треножникам, стоявшим, словно винтовки в пирамиде.

— Это мой сад, — пояснил священник. — Рассаживайтесь поудобнее.

Перед домом оставался незанятым небольшой клочок земли, затененный лозами вьющегося винограда. Кое-кто из сплавщиков уселся на скамью, остальные продолжали стоять.

— Боюсь, у меня не найдется столько стульев, — виновато пробормотал священник и крикнул: — Эухения!

— Не беспокойтесь, отец. Мы сядем на землю.

В дверях показалась седовласая старуха.

— Налей в мою охотничью флягу белого вина, самого лучшего, того, что мне подарил дон Хасинто.

— Самого лучшего, дон Анхель? Разве вы не берегли его на случай…

— Это как раз тот самый случай, Эухения.

— Если налить полную флягу, ничего не останется.

— Пу и наливай.

— Не надо, отец, — сказал Американец. — Мы привыкли обходиться тем, что есть.

— Зато я не привык принимать у себя гостей, — улыбнулся священник, — такое событие надо отметить. Хлеб у меня тоже найдется и масло оливковое… Чего бы еще вам предложить?

— Мы захватили с собой достаточно. Нам не хватало только вина, в лагере осталось совсем немного, и мы собирались купить здесь.

— Я потом пошлю Эухению. Может, ей продадут, тогда вы сможете захватить с собой.

— Выходит, для вас господь бог не умер? — вкрадчивым голосом спросил Дамасо, вызвав досаду у остальных.

— Господь бог умер и для меня, — ответил священник, пристально вглядываясь в Дамасо. — Но, возможно, хозяйка таверны только пользуется случаем, чтобы вам ничего не продать. Вы уж не обижайтесь, но сплавщики в нашем селении пользуются дурной славой.

— Как и везде, — хвастливо произнес Сухопарый.

— Возможно. Два года назад они украли у жителей нашего села нескольких кур. А в прошлом году, когда уходили отсюда, произошло нечто странное. Явилось привидение ц тоже унесло нескольких кур… Надеюсь, в этом году оно не явится.

— Конечно, нет, — уверенно произнес Балагур.

— Я очень рад, потому что в последний раз позвали меня, чтобы я прогнал его святой водой. А я на всякий случай прихватил ружье, уж оно-то наверняка помогло бы справиться с привидением. Но я немного опоздал.

— Так вы позвали пас, чтобы сообщить об этом? — язвительно спросил Дамасо, вставая со скамьи.

Священник помедлил с ответом, словно желая убедиться, что ого слова были правильно поняты. Решив наконец, что цель достигнута, он проговорил:

— Нет. Прошу прощения, но я позвал вас сюда, чтобы вы могли спокойно поесть и выпить глоток вина. Я не приглашаю вас подняться наверх, потому что столовая слишком мала, и не ем с вами здесь, потому… потому, что мне надо еще обдумать проповедь. — И добавил, обращаясь к Американцу: — Вы уж не обессудьте. Извииите, но мне придется покинуть вас. Прощайте до вечера. Если вам что-нибудь понадобится, кликните Эухению.

— Большое вам спасибо, — поблагодарил Американец, но священник уже направился в дом.

— Небось пошел лакомиться курятинкой по случаю святого дня, — проворчал Обжора. — А мы тут жри хлеб да треску.

— Даю голову на отсечение, — уверенно произнес Американец, — у этого человека с утра во рту крошки не было.

— Как вы догадались? — ласково спросила старуха, появляясь в дверях с флягой. — Это святая правда.

— Я хорошо разбираюсь в людях.

— Вы ему тоже сразу понравились, сеньор. Он сказал мне, чтобы я делала все, что вы скажете. Теперь я понимаю, почему он велел достать самого лучшего вина. Пейте на здоровье. Если вам что-нибудь будет нужно, позовите меня. Только не очень громко, чтобы ему не мешать. Я тут рядышком, мне все слышно через окно.

Американец проводил женщину до двери кухни и стал расспрашивать:

— Скажите, сеньора, как зовут священника?

— Дон Анхель Понсе.

— Он давно живет в этом селении?

— Девятнадцать лет.

— Вы ему родственница?

— Нет. Но мой сын стал священником благодаря ему.

— Так почему же?.. А, понимаю… ваш сын умер.

Старуха молча кивнула головой. В кухне царил полумрак, лишь слабо отсвечивал медный таз да седые волосы женщины.

— Простите, сеньора, что я так бесцеремонно вас расспрашиваю. Но, поверьте, это не праздное любопытство. Сам не знаю, что это, только не праздное любопытство.

— Просто вы поняли его. А я с удовольствием вам отвечу. Я вдова, у меня был единственный сын, но он покинул меня и стал священником. Из-за него. Я не хотела, но я была неправа. Потом он умер, я осталась одна на всем белом свете и поселилась здесь, чтобы отплатить святому человеку за счастье и добрую смерть моего сына.

— Понимаю.

Сплавщики поели трески с хлебом и выпили вина за здоровье странного священника. Вдруг раздался страшный грохот. Гигантская трещотка, установленная на башне, призывала в церковь. Словно муравьи, со всех сторон сползались люди к дороге, ведущей к божьему храму. Сплавщики вошли в церковь последними и сбились кучкой подальше от алтаря, почти у входа, сохраняя расстояние между собой и селянами. Здесь и присоединился к ним Шеннон, когда, перекусив с Паулой на паперти, проводил ее к женщинам, сидевшим поближе к алтарю.

Появился священник. Помолившись, он направился к амвону, и тотчас люди шумно задвигали стульями и скамеечками. Священник поднялся по скрипучим ступенькам ветхой лестницы, и над головами прихожан поплыла тишина, словно спустившаяся с неба, а прозвучавший в пей голос почти испугал собравшихся.

— Братья и сестры во Христе, — начал священник, — вы хорошо знаете то, о чем я вам сейчас скажу. Вы повторяете со вчерашнего дня: «Тише, господь бог умер». «Не пойте, наш господь умер». Мы говорим так, — и голос ого стал громче, — но сами остаемся прежними, хотя нет на свете более страшных слов. Господь бог умер! Что еще можно сказать? Ничего. Мне остается только возопить: «Господь бог умер!», чтобы слова эти парили в воздухе, а самому погрузиться в молчание.

Шеннон был захвачен с первой же минуты, едва этот человек заговорил, просто, без латыни, от чистого сердца.

— Но мы слишком часто повторяем слова, и они теряют смысл. Когда нам говорят, что кто-то умер, мы не чувствуем этого всей своей плотью. Видно, это бог нас милует, ибо плоти нашей не вынести такого удара, и мы знаем не самые вещи, а лишь слова. Но смерть господня должна поразить нас. Нам не уйти от нее, она здесь. Вот мне и приходится брать на себя смиренное дело женщины, которая ревностно начищает потускневшее серебро. Я отточу и отчищу, если смогу, свои слова, чтобы они ослепили пас, словно живое серебро, и страшный вопль о смерти господней ранил нас навылет.

«Как это верно, — подумал Шеннон, — слова слишком ничтожны. Мы говорим «любовь», а сердце паше изнывает». Он жадно слушал, ибо то была не книжная проповедь, а глас вопиющего в пустыне. И действительно, священник был почти одинок: его речь взволновала лишь Американца да Шеннона; у остальных же эта странная проповедь об одиночестве, без привычной латыни, славословий и штампов, вызвала недоумение.