Наказание и исправление - Анна Малова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечером долго беседовал с моим верным, хорошим другом и благословлял за его религиозную мудрость и доброту, а он благословлял меня на всю жизнь. Утром все наши поглядывали на него с сожалением. Может, потому, что теряли такого тихого, щедрого и набожного человека, а может, потому, что вспоминали о своих, ещё долгих, сроках. Некоторые глядели даже с открытой завистью и отворачивались, когда Афанасий им кланялся. А кланялся он всем без исключения, низко и почтенно, прося не поминать его лихом. Обошёл он все шесть казарм и, входя в каждую, молился на образа. А когда кандалы с него были сняты, мы ещё раз сказали друг другу последнее прости, и даже пёс Друг помахал ему хвостом. Я смотрел на бывшего каторжанина Афанасия Лаптева, удаляющегося от острога, и думал, о том, каким же верным товарищем, пусть даже на недолгие годы, был для меня этот человек. Теперь он исчезает из моей жизни надолго… Быть может, навсегда. Но он вечно будет жить в моей памяти, как и всё мудрое и важное, что я от него узнал.
Вдруг подле себя я заприметил Соню, что пришла навещать меня и тоже стала свидетельницей выпуска Афанасия. Я взял её за руку и убедительно сказал:
— Да, Соня, теперь я убеждён — каторгу можно вытерпеть. И выйду я из неё уже настоящим человеком…
Соня ничего не ответила и с улыбкой прижалась ко мне.
Январь, 19
Глава XIV
Стоит ли писать, что происходило со мной последующие три года? За это время в жизни моей почти ничего не изменилось, а если и изменилось, то непременно в лучшую сторону. После того, как выпустился из острога Афанасий Лаптев, я сначала чувствовал некоторое одиночество и лёгкую тоску… И вот он — новый друг, Миха Шишигин, удалец с грубоватыми манерами, но с тонкой, чувствительной душою. Он не может заменить мне Афанасия, но он приветлив и добр ко мне, и я люблю его за то, горячо, искренно. Меня, впрочем, любят также многие арестанты, и балуют, чем могут. А с наступлением весны я нахожу себя плетении корзин. Эту работу я теперь знаю в совершенстве, и покупатели дивятся моему мастерству. Среди покупателей тоже находятся люди, которые знают меня, любят, разговаривают со мной, подают милостыню, которую я сохраняю на церковные пожертвования. Пёс Друг, казалось, из всех арестантов предпочитал лишь меня одного. К Михе он тоже ласкается, но не с такой страстью, как ко мне. Вероятно, потому, что я отдаю псу лучшие куски купленного мяса, из любви к нему, верному и умному… Жестокие конвойные редко кормят его. Стоит мне утром или вечером оказаться во дворе, как он уже мчится мне навстречу и покрывает мои руки поцелуями своего горячего языка. Я целую Друга — такой он милый и преданный — и иду на утреннюю работу или вечерний отбой, а пёс машет мне вслед хвостом. Любит он и Соню, и не лает на неё, как на других навещающих, когда она появляется у ворот. Появляется не только утром во дворе, но и на заводе, в лесу, а то и в шахте. И каждый раз несёт мне какое-нибудь лакомство: хлеб белый, картошку варёную или селёдку копчёную. Вместе мы делились впечатлениями и строили планы о будущем — очень светлом в нашем воображении. Как переедут в сибирский городок мои родные, купят уютный дом, и как мы все вместе заживём… Да, могу твёрдо заявить, что жизнь моя стала куда лучше, чем была прежде. Я способен, терпелив, отзывчив… Счастье улыбается мне…
Но когда появились те, ради кого я жил, которые были бесконечно дороги для меня, восторгу моему, казалось, не было конца! Вечером, когда я пересчитывал свои сбережения на чай, в казарму заглянул конвойный.
— Вас изволили-с посетить, — прошипел он наигранно-вежливым голосом. — Во двор пожалуйте-с!
Пребывая в удивлении, я направился к воротам. «Соня обещалась прийти утром… Значит, следует ожидать чего-то иного…» — и моё сердце взволнованно затрепетало. Как только отперли ворота, взору моему представилась коляска, из которой выходила женщина с волосами белыми, как снег. Вслед за нею выпрыгнул ещё один человек и подал руку молоденькой даме. Веря и не веря одновременно, я весь подался вперёд… Седая женщина приблизилась, и встретившись со мной взглядом, резко остановилась… Такой взгляд имеется лишь у одной женщины в мире…
— Мать! Матушка, вы!
— Родя! Родечка! Бесценный мой, любимый!
Плача и смеясь, мы целовали и прижимали друг друга к сердцу — радость была такой, что не выразить словами…
— Родя, дорогой мой, ненаглядный! — всхлипывала матушка, называя меня истинно материнскими словами. — Я уже думала, что никогда тебя не увижу!..
Мы ещё раз обнялись крепко-крепко, а Разумихин — это был именно он — сказал:
— Я говорил, выживет он! Соня не дала ему помереть!
— Я знал, что вы приедете, — крепко пожал я ему руку. — Все эти три года я ждал вас и хранил ваши письма.
— Как же я рада видеть тебя снова! — воскликнула маменька. — И Дмитрий Прокофьич рад, и Дунечка тоже.
Только тут я заметил, что на меня умилëнно смотрит Дуня, моя милая, верная сестра. Трогательное волнение охватило меня; я заключил Дуню в сердечные объятия, шепча при этом сокрушëнно:
— Милая моя, хорошая! Узнала ли ты меня, измученного и нищего каторжника?
— Узнала ли я? — смеясь сквозь слëзы, укорила сестра. — Неужели ты сомневался, что я узнаю своего родного, несчастного брата?
— Господи! — ужаснулась маменька, увидя мои кандалы. — Что они здесь с тобой сделали?!
— А, эти… — вспомнил я, что на моих ногах держатся эти железные штуки. — Да я их почти не чувствую…
Я сообщил им, что вовсе не несчастен, что у меня есть друзья, и Сибирь давно сделалась милой моему сердцу. Затем разговорился Дмитрий Разумихин. Он заявил, что наёмной работой стенографиста помог накопить на переезд в Сибирь, а ещё мечтает открыть «в этом диком, промозглом городишке» собственную издательскую контору. Добродушный и честный, он, по обыкновению своему, обсуждал события весело и развязно, и вообще держал себя с обворожительной простотой. Мы всё говорили, и никак не могли наговориться, покуда звон острожного колокола не объявил отбой. Тогда мы простились так же сердечно, как и встретились, напутствуя и подбадривая
