Шоколадная ворона - Саша Канес

– Не было там останков человеческих! Кости-то там были, были. Но не человеческие кости были там, а бараньи. И завернутые они были в полотнище, кости-то эти! У нас вот даже акт из милиции приложен. Экспертизу они проводили... Написано, что кости эти после огня. Бараны те зажаренные были и съеденные, видать. А кости в тряпку, будто в саван, напиханы. Вместе с головами!

– Это точно не ошибка?

– Да Господь с вами! У отца вашего, как ни крути, не две головы было, а одна только! И без рогов, прости Господи! – Мой собеседник истово перекрестился.

Художник

Дед Леша все же обрел последнее пристанище возле самой монастырской стены. Но остался он там один. Участок, который я получила вместо обрушившегося отцовского, был достаточно велик. До того момента я не задумывалась, где хочу покоиться по окончании своего жизненного пути. Честно говоря, пока нигде не хочу! Постараюсь, насколько возможно, этот неизбежный момент отсрочить.

На этих похоронах нас было трое: Витек, я и тот самый толстенький монашек, который рассказал всю эту странную историю про могилу моего отца. Панихиду я заказывать не стала, но денег от имени Алексея Матвеевича пожертвовала – и на восстановление монастыря, и на содержание кладбища, и на столовую для неимущих. И просила поминать преставившегося раба Божия Алексия в своих молитвах.

После того как монах ушел, я сбегала в магазин и принесла оттуда поллитровку для Витьки. Нехорошо, конечно, искушать и без того слабого человека, однако, подумала я, если нет для него большей радости в жизни, то пусть пьет. По крайней мере, от водки он помрет не так быстро, как от какого-нибудь денатурата или резинового клея. В любом случае, впрочем, итог очевиден. По крайней мере, и после завершения жизненного пути Витек до скончания времен останется практически на своем же рабочем месте.

Мне стало как никогда одиноко и страшно. Я решила позвонить Косте и Учителю. «Нужно посоветоваться!» – твердила я себе. Не знаю, зачем я крутила эти слова в голове. О чем было советоваться – тем более на расстоянии? На самом деле мне просто очень хотелось услышать их голоса. Но, как назло, мобильная связь работала так плохо, что все мои звонки оказались «сброшены». А потом значок, показывающий уровень радиосигнала, погас. Делать было нечего – я взяла себя в руки. Я понимала, что только добравшись до дома, смогу попытаться узнать правду о гибели отца и о том, где на самом деле покоится его прах.

Я решила пройтись по монастырю. Мой автобус в область отходил только через два часа. От кладбища до автовокзала – не больше десяти минут неспешной ходьбы. Чем сидеть на деревянной лавке в вонючей и промозглой деревянной халупе и предаваться бесперспективным размышлениям о том, что же все-таки произошло с телом моего отца, я решила ознакомиться с открытой для посетителей частью монастырского комплекса. Отметила, что большинство зданий производят впечатление недавно отремонтированных и отреставрированных. Однако, подумала я, у святых отцов неплохие спонсоры!

Вначале я зашла на службу в небольшую нарядную церковь, расположенную сразу за аркой центрального входа. Однако у меня не было с собой никакого платка, и, чтобы не входить в храм с непокрытой головой, я надела свою обычную вельветовую кепку. Но такой легкомысленный вид темнокожей девицы явно не обрадовал прихожан, в особенности нескольких ветхих старух, прижимавшихся для устойчивости и безопасности к недавно побеленным каменным стенам. Я сразу почувствовала на себе недоброжелательные взгляды. Шедший волнами свистящий шепот не мог заглушить даже хорошо поставленный баритон священника. Окинув быстрым взглядом иконы и фрески, я вышла наружу.

Одно из зданий было отведено под музей иконописи, ремесел и народных промыслов. Я так и не поняла, принадлежит это учреждение монастырю или оно находится в ведении Министерства культуры. Купив билет, я прошлась по трем маленьким залам – ничего особо интересного не увидела.

Тут же находился и магазин, где продавались те же безумно дорогие глянцевые альбомы, которые можно купить и в Москве. На продажу было выставлено и несколько картин местных художников. В основном безликие пасторальные пейзажи – на каждом полотне одно и то же: родные березки и маковки церквей. Ширпотреб для иностранных туристов. Зато у входа в глаза мне бросились три картины, в корне отличавшиеся от прочих. Эти то ли иконы, то ли живописные апокрифы написаны были в необычной манере с очевидным талантом и мастерством.

На первой из них был изображен апостол Петр; он запутался в рыбацкой сети, заполненной отвратительными гадами с лицами людей. Петр в ужасе пытается бежать от них за безнадежно удаляющимся от него по водной глади Иисусом.

На другой картине сам Иисус пытается вырваться из загона, сделанного по образу и подобию тернового венца, но и снаружи, куда он рвется, концентрическими кругами расположены такие же терновые загоны, а вся земля до горизонта – безжизненная пустыня.

И наконец, на третьей картине на центральном месте – апостол Павел. Он заслоняет лицо руками, не в силах смотреть на костер. Пламя охватило обезумевшего от боли человека, похоже, старого еврея.

– Чьи это картины? – спросила я тетечку, совмещавшую функции билетера, продавца и даже в какой-то степени экскурсовода.

– Нравятся?

– Я мало понимаю в живописи, но эти картины очень интересные. Это репродукции?

– Да нет. Это оригиналы. Их местный наш художник рисовал – Вова. Больной человек. При монастыре живет.

– И почем картины?

Тетечка пожала плечами:

– Не продаются они. Он не продает. Говорит, что деньги ему не нужны. Мне тоже картины эти нравятся, но они, как говорится, не по чину написаны, поэтому он их сюда дал повесить. Они не к магазину относятся, а к музею. Место общее. А музей хоть и при монастыре, но все равно не храм Божий, так что все что хочешь повесить можно. Только, конечно, без срамоты если...

– Он монах, ваш Владимир? – поинтересовалась я.

– Да нет... Только вот болеет от рождения. Смотреть страшно. – А потом добавила: – И с головой, как говорится, не очень дружит. То есть дурак не дурак, но малость не в себе.

– А может быть, мне с ним все-таки переговорить? Может быть, он все-таки согласится продать? – Я подумала, что у меня при себе достаточно денег, чтобы провинциальному художнику прожить не один месяц.

– Да поговори! Как говорится, не убудет от тебя. Я вот десять минут назад видела, как он в нашу пенсионерскую столовую заходил. Он там всегда кушает. Ты его узнаешь. Самого страшного увидишь – значит, он. Прости меня Господи, бабу грешную! А еще он побрит налысо и одет в хитон оранжевый. Кроме него, я такое только в телевизоре видела, когда про восточные страны фильмы показывают.

– А это удобно, мне туда заходить?

– А чего неудобного? – удивилась женщина. – Еще и покушать тебе дадут. У нас еще при советской власти вас, негров, всегда жалели. У вас, там, в Африке, поди, и сейчас голодно – ишь, какая ты тощая! А тут сегодня уху из хека сварили, а на второе – перловка с куриными пупками. Морс клюквенный, как всегда. Вкусно.

– Спасибо за приглашение, – поблагодарила я тетечку и отворила дверь, чтобы выйти из магазина.

– Да не за что. Только скажи, как ты русский так выучила? – поинтересовалась она напоследок.

– Старалась очень и не ленилась совсем, – ответила я. – Только за то, кстати, что им разговаривал Ленин.

Тетечка понимающе кивнула и перекрестилась.

– Царствие ему небесное, Владимиру Ильичу! Святой был человек. Жизнь свою отдал, чтобы людям жилось хорошо.

«Загадочен наш великий русский народ!» – подумала я.

Шагах в тридцати от музея стояло небольшое, аккуратное, недавно отреставрированное здание, на дверях которого висела табличка «Бесплатно. Открыто для всех желающих с 12 до 16 часов. Ежедневно. Просим соблюдать порядок и тишину!».

Я заглянула внутрь. В зале было совсем немного народа. За одним столиком три старушки заканчивали есть второе и с осуждением смотрели на примостившегося в самом углу дедка, который не сводил жадных глаз с дымившейся перед ним тарелки супа и в то же время судорожно и воровато пытался открыть под столом бутылку водки, с которой никак не хотела слезать уже открученная винтовая крышка. Соседний с дедком стол был занят семьей из четырех человек: тремя детьми и матерью. Мальчик лет восьми, с синдромом Дауна, две девочки, маленькая, лет пяти, и старшая – четырнадцати. Она, похоже, и привела сюда на обед братика, сестричку и мать, вконец спившуюся женщину без возраста, сидевшую с отсутствующим видом в самом углу. Пока дети жадно ели (старшая девочка все время помогала брату, не способному нормально держать ложку), мать даже не притронулась к тарелке, а взор ее, на первый взгляд рассеянный и пустой, был прикован к деду за соседним столом. В руке она держала кусок хлеба, и пальцы то нервно стискивали мякиш, когда пробка вот-вот была готова соскочить с горлышка поллитровки, то, дрожа, расслаблялись, когда жестяная крышечка вновь цеплялась за стеклянное утолщение на горлышке и глухо щелкала о заскорузлый и грязный ноготь на большом пальце старика.