Австрийская площадь, или Петербургские игры - Андрей Евдокимов

Особая заслуга Кошелева в превращении политических заключенных в обычных уголовников. Ведь наши тогдашние „вожди“ очень трепетно относились к букве Хельсинкских соглашений и даже издали секретную инструкцию, определявшую, как превращать инакомыслящих в уголовных преступников. Дескать, пусть западная общественность знает: политических заключенных в СССР нет и быть не может! Есть только уголовники. Такие, как Михаил Поляков, получивший 8 лет за „самиздат“. Его выследил, арестовал и с помощью хорошей судебной режиссуры посадил в лагерь именно Павел Коршунов.

А история с поэтом Львом Савельевичем Друскиным? Под видом поиска наркотиков Кошелев-Коршунов произвел у больного литератора обыск и, представьте, нашел… запретную литературу!

Впрочем, хорошо, что нашел именно литературу. В противном случае мог бы и наркотики найти! Долго ли из рукава, умеючи?

Да, много тайн хранят архивы КГБ! Ведь были, были и загадочные смерти молодых художников и не менее загадочные пожары в их студиях. Ревнители чести голубых чекистских погон наверняка скажут: мол, это все в прошлом. Теперь другие времена, теперь офицеры ФСБ стоят на страже демократии.

<…>

Но Кошелев-Коршунов гордится своими былыми заслугами. Об этом он постоянно говорил на заседаниях райсовета, председателем которого стал в результате вполне демократических выборов. Продолжает говорить и сейчас, на посту главы районной администрации. Самое удивительное, среди благодарных слушателей — наш признанный демократ, мэр Санкт-Петербурга Анатолий Александрович Собчак. Его заслуги в ниспровержении осточертевшего коммуно-советского режима неоспоримы. Но почему же, почему под его руководящим взором в Смольном свили гнезда десятки гласных и негласных гэбистов последнего призыва? Куда ни сунься — всюду полковники и подполковники КГБ. Кто в отставке, а кто — в так называемом действующем резерве.

Кошелев среди них — не первый и не последний. Мы часто видим его по телевизору. То он радеет о пенсионерах и ветеранах, то поздравляет детвору на празднике по случаю открытия дворовой площадки с качелями-каруселями и садовыми диванами.

Но тем, кто видит в Кошелеве спасителя и защитника обездоленных, стоит прочесть „Спасенную книгу“, посмертный труд поэта Л. Друскина. Быть может, тогда жители нашего города задумаются — может ли стукач и руководитель стукачей, верой и правдой служивший бесчеловечному и безжалостному режиму, принести пользу людям, даже если он втайне решил спасти свою душу несколькими действительно добрыми делами.

Есть много людей, которые считают необходимым судить задумщиков и исполнителей антинародного террора. А я не кровожаден. Мне бы хватило, если бы все коршуновы-кошелевы ушли из своих теплых кабинетов поработать на лесоповал. Кто на десять, кто на пятнадцать, а кто и на двадцать пять лет! Рубили бы лес и сами подбирали свои щепки! За пайку хлеба с опилками и миску баланды с рыбьей чешуей, конечно, при выполнении положенной нормы! Точно так же, как их жертвы».

Последний абзац Петр пометил: «Выделить курсивом, полужирно, печатать в подбор на две колонки!»

Собираясь в школу, что-то бурчала Настя, ей отвечала теща. Было уже светло, и Петр чувствовал необычную ясность и легкость. Он вышел в прихожую и крепко обнял дочку.

— Дорогу переходи осторожней, — он поправил ей шарф.

— Я после школы погуляю, — сказала Настя, — мы договорились мальчишек снежками закидать.

Уже переступив порог, она остановилась и, глядя на Петра, тихо спросила:

— Хочешь, я останусь?

За несколько дней до смерти Петр вспомнил ее грустный взгляд и тихий, по-взрослому серьезный голос. И вспомнив, понял, что хотела сказать ему Настя.

А тогда он беспечно улыбнулся и на прощание махнул рукой:

— Тебе только бы школу прогулять! Бездельница!

Теща ушла досыпать. Петр пошел на кухню, но кусок не лез в горло. Он налил в стакан остатки холодного кофе и вернулся к себе.

Шесть аккуратно выправленных страниц лежали перед ним. Он еще раз перечитал написанное. Кое-где морщился, но исправлять не стал, по опыту зная: статья должна отлежаться. Время было: без вмешательства мэрии Ефремов побо ится ее печатать. Через несколько дней Петр скажет Степанову, что задание выполнено. Юрка не станет вникать, позвонит главному редактору и, не слушая объяснений, устроит тому хорошую выволочку. Ефремов — трус, тут же подпишет статью в номер.

Петр хорошо знал тонкие механизмы разоблачительных кампаний. Скорее всего, статьи, обличающие Кошелева, появятся одновременно и в остальных газетах. Так что его статья ляжет на стол мэра уже в подборке с другими. Может быть, даже не сами статьи, а короткая справка, что и где опубликовано на заданную тему.

Он еще раз перечитал абзац про гэбистов, которых пригрел Собчак.

«Скажу Степанову, что это нужно для объективности. Не захотят же они, чтобы в статье торчали мэрские уши, — загодя придумал Петр правдоподобное объяснение. — А в самом деле, почему в Смольном так много бывших чекистов?»

Ира позвонила, когда он уже надевал пальто.

— Миленький, прости, что я так с тобой говорила, — сказала она. Колька совсем расхворался, капризничает. Мама тоже жалуется, наверное, давление повысилось, а мне, как назло, нельзя дома оставаться.

— Ладно, бывает, — Петр оттаял от ее голоса. — Ты же знаешь, я на тебя никогда не обижаюсь.

— Я тебе нахамила…

— …значит, сам виноват. Когда ты свободна?

— Не знаю. Три дня — сплошные приемы. Американская торговая делегация. Какие-то очень важные, Юрий Григорьевич сам приезжал инструктировать.

Петр почувствовал, как кольнуло сердце. Он представил Иру вдвоем со Степановым, и красные круги пошли перед глазами. Он никогда раньше не испытывал такой жуткой ярости, даже не верил, что такое может быть.

— Позвони, когда сможешь, — передохнув, хрипло сказал он.

— Хорошо, в четверг.

— А если дождика не будет?

— Какого дождика? — переспросила она, но тут же рассмеялась. — Ты всегда так зло шутишь, я часто не понимаю, думаю — ты всерьез…

Он положил трубку и вышел на улицу. Светило редкое в декабре солнце, с бледно-голубого неба сыпались мелкие снежинки, и его следы черным впечатывались в сверкающий снег.

1.24. Мои друзья щедры теперь на слово

— Ты чего налепил, уродище? — закричал с порога Чернов. — Это вообще не статья, а приговор Нюрнбергского трибунала. Кошелев нас по судам затаскает, а тебя — прямо в казенный дом.

— За что? — вяло спросил Рубашкин. Второй день после прощания с дочкой тяжелая тоска давила ему сердце. Он физически ощущал этот тянущий душу гнет и безнадежность разлуки.

— В казенный-то дом за что? — повторил он.

— За клевету, дубина, за клевету! На твою статью в Уголовном кодексе другая имеется. Похлеще!

— Ну так не печатай, брось в корзину, — сказал Петр, — никто тебя не заставляет.

— Как же, бросишь! Ефремов посинел, так ему вломили. При мне объяснялся. Он слово, ему — пять, и все крепкие: либо напечатает Рубашкина, либо — завтра на улицу. Теперь валерьянку стаканами хлещет, вкуса не чует.

— А я при чем?

— Заварил кашу — сам и расхлебывай. Сильно подозреваю, что мэрские этого не читали. Представляешь, что воспоследует? — Чернов помахал страницами рукописи. — Давай, звони в Смольный, проси дать отбой.

— Не буду, — коротко ответил Петр.

— Твердо решил? — помолчав, спросил Чернов.

— Пошли они все к тюлькиной матери! Хлябь их в твою твердь!.. окончательно выйдя из себя, заорал Петр.

— Не заводись, я же по дружбе… коли решил — так тому и быть! На, читай — и в набор.

— Печатай как есть, — отмахнулся Рубашкин.

— Ты совсем не в себе. Случилось что?

Петр не ответил, хмуро глядел в стену. В висках заломило, хотелось лечь, укрывшись с головой одеялом, никого не видеть и ничего не слышать.

— Ладно, — встал Чернов, — сейчас сброшу твою гребаную поэму на полосу и вернусь. Посидим, подумаем, может, и полегчает. Как ты насчет посидеть, поокать?

— Всегда! — слабо улыбнулся Петр. — Положительно.

Расположились минут через двадцать. Кроме Чернова, были завотделом политики Андрей Петров и случайно зашедший в редакцию Витька Кокосов. Толстые ломти хлеба, еще теплые, крупными крошками сыпались под затупевшим ножом.

— Небось у мэра таким не закусывают, — сказал Чернов, смачно хрустнув половиной соленого огурца.

— И кому на ум взбредет после первой закусывать? Только придуркам, авторитетно заметил Кокосов.

— Не факт, — возразил Петров, — чем больше съешь, тем лучше выпьешь. А про мэрию не знаю — там меня не зовут. По этому делу Петруха — главный спец. Пусть даст признательные показания: что, где, в каких пропорциях. Колись, Андреич!