Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Свои и повздорят и помирятся! — Хасай не мог себе простить минутной слабости и, выведенный из равновесия, трудно обретал прежнюю уверенность. — Рена-ханум, куда ты ушла, тут у нас чаи остыли, заваривай новый.
И братья закивали.
— Дури у него много в голове, особенно как выпьет.
Хасай нагнулся к столу и шепнул братьям:
— У Рены такая хрупкая душа… — И озирается на Мамиша: извини, мол, ты этого не знаешь, не успел узнать. — Чуть что не так, всю себя изводит.
С Мамишем творилось непонятное: зря поддался общему смеху, это его смех потряс Гюльбалу — и ты с ними?!
Кое-что новое о Теймуре; и насчет гордой строки в автобиографии… Встать, бухнуть кулаком по столу так, чтобы бутылки подпрыгнули.
— хватит!
— ты о чем? (Хасай)
— о тебе и подлых речах твоих!
— хватай его!
Мамишу жарко стало. Спина вспотела. Вздохнул, чтоб воздуху набрать.
Душно очень.
«Гейбат слегка тронет, я сама видела, — рассказывает Тукезбан, — а голова, глядишь, как блин, сплющилась. Зверь!» А у самой голос дрожит. С чего это вдруг рассказывает Кязыму? То ли за свое «поучился бы у Гейбата!» неловко стало? Не помнит Мамиш.
Собрались как-то все у Хуснийэ с Хасаем. Ага привел с собой товарища, щеголя с тонкими, как ниточка, усиками, высокого и стройного. Не то чтобы ухаживал за Тукезбан — упаси аллах, как можно здесь, в доме, при братьях!.. — просто оказывал знаки внимания: то в тарелку ей красную редиску положит, то кусок отварного мяса.
Тукезбан, расстроенная тем, что Кязым не смог, как обещал, приехать в Баку хоть бы сына повидать, которому уже пять месяцев, сидела и хмурилась. Братья решили, что это из-за гостя.
— Кто привел этого дохляка? — тихо спросил Хасай.
Ага виновато опустил голову, — мол, если бы знал…
— А мы его сейчас… проучим! — Хасай поднялся, полез через стол к гостю и ухватил пальцами его за подбородок.
— Милок, а ну глянь на меня!
— Что это значит!
— Не нравится или нельзя? — спросил Хасай. — А?
— Что за шутки? С гостем…
— Ах, с гостем!.. — прервал его Хасай. И цап его занос. Так крепко сжал, что у того вмиг на глазах слезы выступили, лицо стало темно-багровым, как и нос.
— Как вы смеете?!
— Гейбат, проводи дорогого гостя!
И Гейбат вскочил, погнал гостя к балкону. Что-то грохнуло, покатилось по ступенькам вниз. Хасай выглянул в окно.
— Будешь знать, — бросил он вслед, — как себя вести. Все произошло так стремительно, что Тукезбан даже не поняла, что случилось.
— Дикари! — Это Гейбату, когда он, довольный, вошел в комнату.
А Гейбат будто и не слышит.
— Хороший клиент попался!
— Звери!
— А ты потише, сестра! — упрекнул ее Хасай. — Из-за тебя ведь.
Губы ее дрожали.
— Сама же просила! — изумился Гейбат.
— Я? Ну, знаешь!.. — отбросила стул и пошла к спящему Мамишу.
А Мамиш глянул на себя, пятимесячного, над которым склонилась мать. И молоко горькое, а он молчит, слышит только, как гулко стучит сердце у нее, и за ее спиной Теймур: тоже пошел на Мамиша взглянуть. И смотрит, как Мамиш кулачки сжал, себя по носу бьет.
Тогда, когда ему об этом рассказывали, Мамиш гордился тем, что у него такие дяди, с которыми ничего не страшно, — отвадили от матери того с тонкими усиками. И правильно сделали, что прогнали. Пришел в гости, сиди смирно, не лезь.
А теперь Мамиш вздохнул, руки у него холодные, но молчит.
Появилась Рена, братья заерзали, зашевелились.
Новый чай — новые разговоры…
Мамиш вскоре ушел.
Гейбат, чтобы как-то отвлечь Хасая, спросил:
— А как же с таристом?
— С каким таристом? — удивился Хасай. — Ах, с ним! — вспомнил. — Да, занятная история, жаль, Гюльбала помешал!
Хасай был человеком вдохновения, а крылья обрезали. И чтоб отойти душой, попросил Рену:
— Дай мне тар, я лучше сыграю вам.
А история с таристом была вот такая. Пировали у Хасая, и вдруг кто-то в дверь стучится. Хасай вышел и тотчас узнал тариста из знаменитого рода музыкантов, не раз слушал его в филармонии.
— Пришел для вас играть. Вижу, компания у вас собралась, а музыки не слышно.
— Но… — Хасай не хотел видеть лишних людей за столом. А тарист решил, что тот думает об оплате.
— А я даром! Буду играть сколько хотите! Хоть всю ночь!
Появление тариста, да еще такого знаменитого, было встречено восторженно.
Тарист, как это принято, начал с серьезных народных мелодий, с мугамов, но Хасай прервал его — ведь люди собрались повеселиться!
И перевел его на песенно-народные лады, даже спел одну песню:
— Ты откуда, откуда, журавль? Вероломным охотником раненный журавль, раненный, раненный, раненный журавль…
Затем пошли танцевальные мелодии; столы отодвинули и начали плясать. Тарист не просил передышки, а Хасай не знал устали.
— Давай европейскую музыку!
Тарист знал и это; разучил и из «Маленькой мамы», и из «Петера».
— Нет, это ты играешь плохо! Как ножом по стеклу!
— Ну что вы, — попытался возразить тарист.
— Мы тоже кое-что в музыке смыслим! Давай другое!
— Заказывайте!
— «Най-най-най-най, на-на-най!..» — запел Хасай. — Вот эту!
Понять было трудно, но тарист попытался сыграть.
— Да ты простую мелодию уловить не можешь!
— «Най-на-най-най…» — подхватил другой, и тарист понял.
— Ладно, эту песню знаешь, но тоже, между нами говоря, чуть-чуть фальшивишь! — Тарист стал раздражать Хасая; чуял он, что тот пришел с просьбой и поэтому находится в его власти, и Хасай может говорить ему что угодно. — А ты покажи нам что-нибудь этакое! Я видел, как играют! Держат тар, к примеру, над головой или даже за шеей! Вот так попробуй!
И тарист, как Хасай точно рассчитал, стал показывать свое умение: то на груди тар, то закинут за шею, то поднят над
