Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну как, отвоевался? — спросил его старик сапожник, качая головой. — Ну и дела!.. — Спросил при Теймуре, стрельнув в него презрительным взглядом.
А потом Теймур слышал, как сапожник рассказывает кому-то:
— Видал, какой умник этот Хасай? Дурака забирает, а своего всеми правдами и неправдами оберегает! (Хотя Теймуру еще не пришел срок идти.)
— Слушай, — позвонили Хасаю, — кого ты нам посылаешь?
— Но он рвется!.. — Хасай увильнул от разговора и решил рискнуть еще: мол, недоглядел. На сей раз Идриса отпустили через неделю, аж до станции Баладжары, где был призывной пункт, протопал; Хасай получил грозное предупреждение, и «фронтовая карьера» Идриса оборвалась. Но дважды высыпались на двуспальную кровать красные тридцатки, и Хуснийэ-ханум особенно понравились старинные серьги с полумесяцем и звездочкой-бриллиантом.
«Вот как призовут меня!..» — хвастался Идрис.
Дети хохотали, а старик сапожник прикрикивал на них: «Не сметь!» По привычке Идрис еще несколько раз прошелся по улице, выкрикивая: «Я иду на войну!» — а потом забыл и, подолгу о чем-то напряженно думая, молча сидел на низком стуле сапожника и смотрел, как тот стучит молотком.
Кстати, Дэли Идрис и сейчас жив, переехал отсюда и живет у брата, который получил новую квартиру на всю семью за оперой. Идрис — грузчик в центральной пекарне, и не поверишь, что с Ильдрымом, который, бывает же такое, без царапинки вернулся с двух войн — немецкой и японской, — они близнецы; Ильдрым до волоска седой, а у Идриса черные-черные волосы и глаза молодым огнем горят. И он не помнит ни старика сапожника, который умер, а закуток его снесли, ни тем более Теймура.
Хуснийэ-ханум поджидала Мамиша, подперев бока кулаками, как это она обычно делала: «А Гюльбала тебя ждал, ждал. Очень просил, как только появишься, чтобы шел к нему». Мамиш не успел еще переступить порог дома. Он чертовски устал. Мечтал еще на теплоходе, придя домой, завалиться спать и спать. Пришлось лишний день задержаться на Морском.
Даже чая попить не успел.
И Мамиш пошел.
Вверх по улице.
К Гюльбале.
Устал, не хочется идти, ноги еле двигаются, но попросил Гюльбала, они не успели тогда поговорить, и Хуснийэ помирилась с сыном и не сердится на Мамиша, как же не пойти?
Какая нелепо крутая улица, но вот и дом Гюльбалы, вот его квартира, дверь отворил сам Гюльбала, и для Мамиша открылась
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — глава диалогов, глава новых знакомств, рассказ о том, что комната задыхалась в дыму, а в пепельнице громоздились окурки.
Запомнилось, никогда не забудется: чуть початая бутылка водки, брынза, зеленый лук, белая, как яблоко, редька, вареные яйца. А потом нелепое: «Где жена?»
— Отослал к родителям, пусть утешает отца-пенсионера. — Это Гюльбала о тесте, и через стекла очков на Мамиша смотрят удивленно расширенные глаза Хуснийэ-ханум: «Ай-ай-ай!» И она по слогам читает: «Без-на-ка-зан-ность!»
— Ссора?
— Проходи, садись. Чем тебя угостить? Только не проси чая, заваривать неохота.
Наполнил рюмку и протянул Мамишу.
— А сам?
— Я не буду.
Новость — он выпил, а Гюльбала смотрит.
— Слышал?
— О чем?
— О поездке Али.
— Что за Али?
— Ну, Алик, сын Аги.
— Ах, Алик! — протянул Мамиш. — Уехал? А куда?
— Какой ты тупой стал! Выпей еще. Давай рюмку! Значит, Али поехал искать мать!.. Ну и что он будет делать, когда найдет? Больше двадцати лет прошло!
— Думаешь, ненужная затея? Нет, глубокий смысл есть в этой поездке! Пусть раскусит своего тихоню отца!
— И тебе, и мне он дядя.
— Спасибо, разъяснил! Я знаю, как ты любишь своих дядьев, и Агу в том числе. Очень тебе по душе его лисьи мордочка.
— Пью за тебя!
— Посадили Али в самолет и в Бодайбо!
— Ты что, за этим меня позвал?
— Мало?
— Нет, но все же я с работы, трудная неделя была.
Спокойный разговор.
— А чего задержался?
— Заклинило трубу так намертво, что весь день провозились.
— Намертво, говоришь? — И почему-то побледнел. Мамишу это, конечно, померещилось, он додумал потом. — А Гая тут как тут, спас положение, да?
— Откуда ты знаешь?
— А ты поподробнее расскажи, вот и скоротаем отпущенное нам время!
Нет, это было Гюльбалой сказано беззлобно, и «отпущенное время» всплыло в памяти потом, после того, как все случилось. А тогда одно лишь сверлило: «Смеет еще издеваться!» Встать бы и уйти! Надо было! Чего расселся? Но Гюльбала не за тем звал, чтобы так легко распроститься.
— Ладно, не заводись! Я с тобой долго буду говорить, всю ночь!
— Устал я.
Вот и уйди!
— Камни, что ли, таскать заставляют? Болтовня одна!
Уж тут-то не надо было медлить! Не дать ему сказать! Встать и уйти, чтоб не слышать больше ничего. Все и так ясно. А потом такое пошло, что уйти уже было невозможно. При чем тут древние дастаны? «Я такие дастаны тебе расскажу!..» Надо было уйти! За что Мамишу все это? Почему, как поют ашуги, черная кровь должна течь в нем, густая и тяжелая, почти как нефть? Разве недостаточно того, что до этой крови они добираются там, на острове? И пошло! И пошло!
А Гюльбала говорит, и его уже не остановить, не заткнуть ему глотку.
— Я такие тебе дастаны расскажу, что сон как рукой снимет! Как тебе, к примеру, такой дастан «Гюльбала — Рена»?!
чудовищно!
Лицо Гюльбалы побелело, и рука, которую он протянул, чтобы взять рюмку, мелко задрожала. Мамиш снял руки со скатерти и с грохотом отодвинулся — только и всего? — от стола, стукнувшись стулом о стенку комода. Гюльбала прошелся по комнате, потом встал прямо перед Мамишем, вплотную нагнулся к нему.
— Знали два человека — я и Рена. Теперь знаешь и ты. Но
