История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 - Василий Сиповский

Пушкинъ, какъ историкъ.

Удержавшись отъ односторонности историка-моралиста, Пушкинъ, благодаря этому, сталъ невзмѣримо выше Карамзина въ пониманіи событій, — выдвинулъ боярство въ дѣлѣ подготовки перваго самозванца, онъ, первый изъ русскихъ историковъ, указалъ на стихійное значеніе въ исторіи народныхъ массъ.[43]

Вляніе произведеній древней письменности на драму.

Наконецъ, самъ Пушкинъ указалъ на литературное значеніе лѣтописи своей драмы. Образъ Пимена-лѣтописца весь сложился изъ этого изученія великимъ поэтомъ лѣтописей. Онъ самъ такъ говоритъ о своемъ лѣтописцѣ: "въ немъ собралъ я черты, плѣнившя меня въ нашихъ старыхъ лѣтописяхъ: умилительная кротость, младенческое и, вмѣстѣ, мудрое простодушіе, набожное усердіе ко власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности, дышатъ въ сихъ драгоцѣнныхъ памятникахъ временъ давно-минувишихъ, между коими озлобленная лѣтопись кн. Курбскаго отличается отъ прочихъ лѣтописей, какъ бурная жизнь Іоаннова изгнанника отличалась отъ смиренной жизни безмятежныхъ иноковъ".

Наряду съ чтеніемъ лѣтописей, должно быть поставлено чтеніе житій святыхъ, Четей-Миней, которыми увлекался Пушкинъ въ с. Михайловскомъ. Всѣ эти старинныя произведенія помогли ему уловить тотъ колоритъ историческій (couleur historique), который исчезаетъ въ изложеніи этой эпохи y Карамзина и другихъ тогдашнихъ историковъ. Очевиднѣе всего, это сказалось на стилѣ дѣйствующихъ лицъ: онъ пестритъ архаизмами: "сосудъ дьявольскій", "наряжены городъ вѣдать", "соборомъ положили", "по старинѣ пожалуемъ", «кладезь», «днесь», «зане» и др.

Вліяніе псевдоклассиковъ-драматурговъ. «Attalie» Расина.

Но, кромѣ этихъ «источниковъ» драмы, отмѣченныхъ самимъ поэтомъ, изслѣдователи указываютъ еще немало другихъ.[44] Такъ, рядомъ съ господствующимъ вліяніемъ Шекспира, умѣстились и вліянія псевдоклассиковъ (напр., Расина). Мы видѣли уже, что Пушкинъ, какъ человѣкъ, всегда былъ очень разностороннимъ, — такими же особенностями отличался онъ, какъ писатель: онъ признавалъ большія достоинства за Корнелемъ и Расиномъ. "Я классицизму честь отдалъ" — говоритъ онъ самъ. "Каюсь, что я въ литературѣ скептикъ, сказалъ онъ однажды, — что всѣ ея секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону". "Односторонность есть пагуба мысли", писалъ онъ Катенину. "Поэзія бываетъ исключительною страстью немногихъ, родившихся поэтами, писалъ онъ. Она объемлетъ всѣ наблюденія, всѣ усилія, всѣ впечатлѣнія жизни". Этотъ «эклектизмъ», умѣніе вездѣ находить интересное, заставили Пушкина, въ нѣкоторыхъ частностяхъ своей драмы, примквуть къ Расину, который въ героинѣ своей трагедіи «Аthalie» нарисовалъ образъ, аналогичный Годунову. Аталія приказала умертвить царевича Жоаса и сама завладѣла царствомъ Изравля. Престолъ ея нетвердъ. Она заботится о народѣ, но онъ настроенъ противъ нея враждебно. Она это чувствуетъ, мучается отъ зловѣщаго сна, окружаетъ себя кудесниками и колдунами, прибѣгаетъ къ насильственнымъ мѣрамъ, но ничто не спасаетъ ея, — она погибаетъ. Шуйскій и Воротынскій находятъ себѣ прототипы въ нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицахъ этой трагедіи; роль, отведенная народу, тожественна въ обѣихъ пьесахъ, — это особенно характерно. Сходство наблюдается и въ томъ поученіи, которое выслушиваютъ царевичъ въ трагедіи «Athalie» и царевичъ въ "Борисѣ Годуновѣ". Но, кромѣ всѣхъ этихъ частностей, есть болѣе важныя основанія сближать Пушкина съ псевдоклассиками. Въ своей пьесѣ нашъ поэтъ изобразилъ лишь моментъ кризиса, какъ это было принято и въ классической трагедіи: передъ читателемъ нѣтъ постепеннаго зарожденія и развитія страсти въ душѣ героя, какъ y Шекспира. Кромѣ того, романтики, подражая Шекспиру, всегда старались выдвинуть интересъ дѣйствія внѣшняго, интересъ развитія сложныхъ и чрезвычайныхъ событій[45] — въ Борисѣ Годуновѣ замѣчается простота построенія. Кромѣ того, въ отличіе отъ Шекспира и романтиковъ, Пушкинъ приблизился къ псевдоклассикамъ и въ томъ отношеніи, что обнаружилъ въ своей пьесѣ стремленіе къ морализаціи.

"Моралъ" пушкинской драмы. "Идейный преступникъ". Мораль драмы.

Впрочемъ, мораль пушкинскаго произведенія гораздо интереснѣе съ этической стороны, чѣмъ нехитрый дидактизмъ псевдоклассиковъ. Впервые въ русской литературѣ, задолго до романа Достоевскаго "Преступленіе и наказаніе", Пушкинъ въ своей драмѣ поднялъ вопрось о значеніи личности, о свободѣ того индивидуализма, который выступаетъ на борьбу съ условіями общественности.[46] Въ такой постановкѣ вопроса Пушкинъ далеко отходитъ отъ псевдоклассиковъ. Герой классической трагедіи — представитель "общечеловѣческихъ" свойствъ, — онъ страдаетъ, или наслаждается, гибнетъ, или побѣждаетъ въ предѣлахъ такихъ страстей, которыя, въ разной мѣрѣ, могутъ быть свойственны людямъ всѣхъ странъ и временъ. Романтики выдвинули «личность», какъ протестъ противъ общества, — оттого ихъ заинтересовалъ типъ реформатора, революціонера, заговорщика, узурпатора.[47] Борисъ — герой такого-же типа: онъ — "идейный преступникъ", переступившій законы человѣческаго общежитія ради опредѣленной и высокой цѣли. Если имъ и владѣло властолюбіе, то, въ равной мѣрѣ, онъ мечталъ о власти для того, чтобы разумнымъ управленіемъ упрочить благосостояніе родной страны. Но, переступивъ законъ человѣческій, онъ находитъ кару въ собственномъ сознаніи. Въ такомъ же положеніи были нѣкоторые герои Гете и Шиллера.[48] Почти всѣ эти герои думали, что "цѣль оправдываетъ средства", что "нѣсколько капель человѣческой крови" — сущее ничто — и всѣ были наказаны муками совѣсти. Такимъ образомъ, высокая мораль драмы Пушкина сводится къ мысли, что счастье даже цѣлаго человѣческаго рода не можетъ быть куплено цѣной насильственной смерти "одного изъ малыхъ сихъ". Оптимистъ по натурѣ Пушкинъ вѣрилъ въ неминуемое торжество правды, вѣрилъ что по собственному его признанію, "лучшія и простѣйшія измѣненія суть тѣ которыя приходятъ отъ одного улучшенія нравовъ, безъ насильственныхъ потрясеній политическихъ, страшныхъ для человѣчества". Въ это время, "примирившись съ жизнью", онъ былъ уже противникомъ всякой насильственности — безразлично — сверху, или снизу. Такимъ образомъ, въ своей драмѣ Пушкинъ опредѣленно сталъ за ограниченіе крайняго развитія индивидуализма ненарушимостью нѣкоторыхъ завѣтовъ и признаніемъ правъ за всякой личностью, какъ бы ни была она мала. Эта высокая идея — отблескъ той широкой, міровой любви къ человѣчеству, которая сдѣлалась въ послѣдній періодъ основой пушкинскаго міросозерцанія.

Въ этомъ отношеніи, Пушкинъ выше Шекспира, который совсѣмъ не задается этическими вопросани. Его Макбетъ совершаетъ преступленія, мучается ими, но продолжаетъ ихъ совершать… Для него преступленіе становится преступленіемъ только въ силу того зла, которое онъ причиняетъ людямъ — Дункану, Макдуффу и др., a не по отношенію къ нему самому. Пушкинъ же всѣ свои интересы переноситъ на душу самого преступника, какъ впослѣдствіи Достоевскій — на душу Раскольникова.[49]

Отношеніе Пушкина къ своей драмѣ.

Пушкинъ съ большимъ интересомъ относился къ своей драмѣ. "Писанная мною въ строгомъ уединеніи, говоритъ онъ, вдали охлаждающаго свѣта, плодъ добросовѣстныхъ изученій, постояннаго труда, трагедія сія доставила мнѣ все, чѣмъ писателю насладжться дозволено: живое занятіе вдохновенію, внутреннее убѣжденіе, что мною употреблены были всѣ усилія". Изслѣдователямъ приходится только признать всю справедливость этихъ словъ, — драма Пушкина есть плодъ долгихъ и добросовѣстныхъ изученій. Она была "новымъ словомъ" въ русской литературѣ, и въ ней Пушкинъ сознательно выступалъ новаторомъ и реорганизаторомъ нашей драмы: онъ самъ говорилъ: "успѣхъ, или неудача моей трагедіи будетъ имѣть вліяніе на преобразованіе нашей драматической системы". Онъ опасался, что публика не пойметъ его произведенія, что ея "робкій вкусъ", скованный еще классицизмомъ, не стерпитъ такихъ «новшествъ», съ которыми выступалъ онъ. Вотъ почему онъ не сразу и "съ отвращеніемъ рѣшился выдать ее въ свѣтъ"…

Независимость Пушкина, какъ писателя.

Изъ всего вышесказаннаго видно, какъ независимо отнесся Пушкинъ и къ Шекспиру, и къ Карамзину, и къ псевдоклассикамъ. Онъ старался выработать свое собственное пониманіе «драмы»: онъ стремился стать выше лиературныхъ партій и школъ, признавая единственнымъ мѣриломъ оцѣнки произведеній искусства — свою художественную совѣсть. "Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ саимъ надъ собой признаннымъ", — писалъ онъ Бестужеву. Мы видѣли, что онъ, во многихъ отношеніяхъ, критически относился къ классикамъ и романтикамъ, — такъ, онъ даже призналъ, что погоня за "правдоподобіемъ" лишила пьесы обѣихъ литературныхъ школъ естественности.