Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна

– Господин офицер, вы ошибаетесь! – быстро заговорил я, едва Женя закрыл рот. – Нахимов умер!

– Молчать! – закричал Женя. – Или я сейчас же велю тебя отвести в карцер.

– К сожалению, вам это не удастся, – я сам офицер!

– Ты?

– Офицер Наполеона.

Женя, смущенный моим вызывающим тоном, замолчал, потом поправил на груди крест и нерешительно произнес:

– Это ничего не значит. Когда кончилась война, я тоже поступил к Наполеону.

– Без ноги-то? – язвительно вставил я.

– Нет, с ногой. Раз ночью ко мне пришел ангел…

Тут он запнулся.

– Мы ведь сами – ангелы!

– Schlafen, Kinder, schlafen![17] – сказала вошедшая в этот миг Fräulein.

– Мы еще не доиграли. Еще одну минутку, можно? Fräulein, милая, позвольте! – жалобно просили мы, хотя знали всю непреклонность Fräulein в подобных случаях.

– Morgen ist: auch ein Tag[18], – безучастно ответила она.

Мы начали раздеваться. Когда унесли лампу, Женя шепотом спросил:

– А как же ангелы?

– Ангелы – завтра, – ответил я, стараясь не глядеть в окно, где слабо поблескивали в темноте купола моей церковки.

Волшебница

I

Одной из наших добровольных обязанностей было – стеречь почтальона.

Папа, мама, Люся, Лена, Fräulein, Андрей, даже кухарка с горничной, даже дворник – все получали письма, все, кроме нас. И все-таки, несмотря на эту ежедневно повторяющуюся несправедливость, все письма проходили через наши руки.

Что побуждало нас к этому? – Желание сыграть роль в жизни старших, смутная надежда на получение своего письма, наконец – тайна, заключенная в этих больших и маленьких, узких и квадратных, надписанных различными почерками конвертах.

Каждый раз, когда приходил почтальон, мы с Женей в один голос спрашивали: «А нам есть?» – И неизменно слышали ответ: «Вам еще пишут».

Пишут? Кто? Может быть, какой-нибудь капитан, собирающий юнг для своего корабля, может быть, маленький граф, которого украли цыгане, или Fräulein Else (она в прошлом году уехала в Германию и обещала писать), или та девочка в «Спящей красавице», или просто какой-нибудь король, которому мы понравились и который хочет сделать из нас принцев. Пока письмо не получено, открыты все возможности.

Дни по письмам делились нами на хорошие, «ничего себе» и бедные. Хорошие – пять-шесть писем, открытки с картинками и газета; «ничего себе» – письма два и газета; бедные – одна газета!

Какое разочарование! Нести одну-единственную газету – какой стыд! Еще немного, и мы начали бы оправдываться при виде стольких разочарованных лиц.

Иногда мы обманывали, говоря, что нет писем. Особенно приятно было проделывать это с Люсей.

– Мне есть?

– Нет, только маме!

– Ну, хорошо! Узнают они, что значит не отвечать на письма!

– А что значит? – любопытствовали мы, с трудом сдерживая смех.

– То, что я никогда, никому из них не…

– На!

Нужно было видеть мгновенную перемену ее лица! Сдвинутые брови расходились, глаза из слишком темных снова превращались в желтые, улыбка расплывалась во все лицо… От радости она даже забывала сердиться.

Дразнить Лену не представляло для нас и половины того интереса. Более сдержанная, она ограничивалась ответами вроде: «Странно» или: «Я и сама давно не писала». Отсутствие Люсиных угроз отнимало у нас всякое желание устраивать Лене «сюрпризы». Потому мы и в этот день сразу отдали ей письмо.

– От Мары! – воскликнула она, осторожно обрывая краешек конверта.

Через минуту весь дом уже знал, что завтра с вечерним поездом приезжает из Петербурга ее бывшая гимназическая подруга Мара.

Каждый отнесся к этому известию по-разному: мама – спокойно, Люся – радостно, Андрей – насмешливо («какая такая Мара?»), мы – с любопытством, папа – довольно недоброжелательно.

– Она какая-то сумасшедшая, твоя Мара, – сказал он в ответ на Ленино известие. – Ни в одной гимназии не ужилась, из последнего класса вышла. Что она теперь делает?

– В предпоследнем письме она писала, что выходит замуж, но теперь все расстроилось. Оказалось, что жених выдавал ей чужие стихи за свои.

– Она увлекается стихами?

– Она сама пишет! – гордо ответила Лена.

– А сколько ей лет?

– Семнадцать.

Папа снова принялся за газету. Лена, обиженная за подругу, обратилась к нам:

– Вы рады, что она приезжает?

– А она с маленькими разговаривает?

– Конечно. Она вас даже полюбит.

– Наверное?

– Если вы будете себя хорошо вести.

В ответ на эту давно знакомую фразу Женя только выразительно свистнул. «Хорошо будем себя вести» – значит, она нас не полюбит. Вот Лена всегда так: начнет хорошо, а кончит как большая!

Мы пошли в детскую, обиженные и мстительные. Мару мы уже разлюбили.

– Но ведь папа сказал, что она сумасшедшая! – воскликнул Женя, занявшийся было увеличением дыры в занавеске (признаки дурного настроения).

– Он шутил, – недоверчиво возразил я.

– Ни капельки не шутил – он даже не улыбнулся. Чего же тут особенного? Мало ли сумасшедших!

– Но разве сумасшедших нужно слушаться?

– Что ты! Они сами должны всех слушаться, они хуже маленьких.

– Откуда ты знаешь?

– Помнишь, когда мы чуть-чуть не зажарили соседскую курицу, мама сказала, что мы с ума сошли.

– Так что же?

– Значит, они хуже.

Нельзя сказать, чтобы Женино объяснение отличалось особенной ясностью, но основное было вне сомнения: Мара – сумасшедшая.

– Нужно напомнить об этом Лене, – предложил я.

Мы побежали к ней в комнату.

– Что вам надо? – недовольно спросила она, закрывая какую-то тетрадку.

– Лена, а Мара нас будет слушаться?

– Слушаться – вас?

– Папа сказал, что она сумасшедшая, а сумасшедшие всех должны слушаться.

– Даже маленьких! – дополнил Женя.

– Идите и не приставайте с глупостями, – сухо сказала Лена. – Вы даже шуток не в состоянии понять!

Мы вышли.

– Ей стыдно, что у нее сумасшедшая подруга, – догадался Женя.

– Я на ее месте был бы очень рад, – произнес я задумчиво.

Мара-сумасшедшая нравилась нам больше Мары «ведите себя хорошо».

II

С самой минуты Лениного отъезда на вокзал мы беспрестанно подбегали к окнам.

Первый взрослый человек, который будет нас слушаться, да еще сумасшедший! Нетрудно понять наше нетерпение.

Марино сумасшествие приняло со вчерашнего утра сверхъестественные размеры. Она не только все время поет, кричит и танцует (это ведь часто можно встретить и у не сумасшедших), но, когда говорит – брызжет пеной, когда трясет волосами – мечет искры; из ноздрей ее, как у дикой разъяренной лошади, клубами вылетает пар; руки с длинными когтями, глаза как у кошки, облитой одеколоном, ноги с копытами…

В последнем, впрочем, Женя усомнился. (Рассказывал я.)

– Если она с копытами – она черт! – заявил он.

– Какой ты смешной! Разве лошадь – черт?

– Как же она будет ходить по паркету?

– Научится, – в цирке лошади даже танцуют.

– Она все вещи перебьет.

– Нужно будет все прятать.

– У нее все время пена на губах?

– Конечно.

– А вдруг она с нами полезет целоваться?

– Потом вымоешься, а может быть, тоже сделаешься сумасшедшим.

– Я не хочу.

– Так не целуйся, – скажи, что у тебя насморк.

– Очень она испугается! Я скажу – скарлатина, дифтерит…

– Чума, – предложил я.

– Да, да! – обрадовался Женя.

Время за этим разговором летело быстро. Прошло уже около часа с Лениного отъезда.

Взволнованные предстоящей встречей и собственными догадками, мы так и прилипли к стеклу. Напрасно звала нас Люся пить молоко, напрасно со двора доносились звуки шарманки, – мы не двигались с места.

И вот, наконец, когда к Мариным когтям и копытам прибавился еще хвост, раздался звонок. Коротко и резко – так звонила только Лена.