Гонец из Пизы, или Ноль часов - Михаил Веллер

— Это же для «Авроры»! За кого вы меня принимаете! Нам же нужны деньги! Ремонтные работы! Хозспособом! Ударники для пушек!

— Дисбат!!!

— Ударники для орудий! Где взять! А еще снаряды! Элеваторы!

— Ударник коммунистического труда! В зад и в глотку! В дисбат!!! Какие еще на хрен ударники?! Попрошайка, хам… мошенник!

Шурка прибег к бессмертной системе Станиславского: умер от оскорбления.

— Расстреливайте,— сказал он.— Я пошел для корабля на это, что, не унижение?.. и вы после этого…

— Одну минуту,— подал голос забытый на диванчике Мознаим.— Ты хочешь сказать, что ударник бакового орудия — твоя работа, что ли?

— А чья еще?

Произошло молчание. Ольховский осознавал столь простое объяснение чуда, беспокоившего его, но и вдохновлявшего, и не мог так сразу смириться. Мознаим соображал, не воспользоваться ли подходящей обстановкой к своей пользе и раскрыть происхождение мазута, но решил пока воздержаться. Колчак же детально вообразил последующие действия реставратора, учитывая его реплику о снарядах, и пожелтел. По направлению и углу возвышения ствола бакового орудия снаряду полагалось вмазать куда-нибудь по Московскому вокзалу и площади Восстания — и символика тут ни при чем, голая баллистика.

— Почему не доложил? — трибунальским голосом просвистел он.— Почему самодеятельность?..

— Стеснялся…— бессмысленно ляпнул Шурка.

— Чего стеснялся?!

— Хотел проверить…

— Что?! Что проверить, кретин?! Уебище, ты же дебил!

— Думал, сюрприз…

Ольховский истерически рассмеялся.

— О Господи,— вытер он слезы.— Списать тебя, что ли…

— Товарищ капитан первого ранга! Не надо!

— А пил зачем, болван? Братался с народом?

— Для храбрости… от стыда…— с исключительной искренностью сказал Шурка.

— До принятия окончательного решения — под арест. Скажи дежурному, чтобы запер тебя в носовом артпогребе. Нет! Лучше в кормовом… от греха подальше.

Денег на столе оказалось сто шестьдесят два рубля семьдесят копеек, две финских марки, одна немецкая, один английский фунт и один монгольский тугрик, который можно было не считать.

— Подписка на броненосец, говорите…— прищурился Ольховский.— Будем считать, что здесь десять долларов. Один человек, тридцать дней — это триста долларов в месяц. Ничего, да?

— Ни хрена себе,— сказал Мознаим.

— Умножить на двадцать человек — это шесть тысяч баксов в месяц!

— Не может быть!..— сказал Мознаим.

— Да вы тут помешались на арифметике,— сказал Колчак.

— Спокойно,— сказал Ольховский и опустил артистически растопыренные пальцы на стол, как на клавиатуру.— Значит, так. Виталик, вот тебе стольник, сбегай возьми бутылку и закусить. По дороге боцмана отправь ко мне!

Преступление и наказание сочетались в традиционной русской пропорции. Изобретатель и инициатор сидел под арестом, радуясь, что легко отделался, а намеревающиеся использовать его открытие гонители пили в комфорте на его деньги и обсуждали, как развить полезное начинание.

Боцман получил приказ обеспечить к утру изготовление двадцати ящиков по данному образцу.

— На борту остаются кок, вахтенный у трапа и вестовой,— резюмировал Ольховский.— Остальных матросов — в город! Это сколько — семнадцать? И пару мичманов.

Ящики решили снабдить замками, а матросам при них — запретить пить под страхом повешения на реях.

— Товарищи офицеры — за успех!

Колчак съездил в книжный и купил план города.

— Отмечай: у Дома книги, у Эрмитажа, Московский вокзал, Витебский, Финляндский, Балтийский, у Гостиного, метро «Парк Победы», «Техноложка», так — Кузнечный рынок, Сенной…

Городской пейзаж украсился и обогатился свежим оттенком нарядной военно-морской ноты, органично растворившейся в движении толп. Матросы были в отутюженном параде и снабжены командировочными предписаниями — претензий не предъявляли ни комендантские патрули, ни милиция, ни бандиты: дело служивое. Что может быть естественнее на сегодняшних улицах, полных беженцев, переселенцев, погорельцев, защитников животных и инвалидов всех войн от Цусимы до Чечни.

Чтоб служба медом не казалась, им был определен план: пятнадцать баксов за смену. За невыполнением следовал втык и угроза дисциплинарных взысканий. Колчак на своих «жигулях» объезжал город, контролируя наличие на постах.

Однако металлическая мелочь на пиво и сигареты вытряхивалась через верхнюю щель за углом или в подъезде.

Выяснилась характерная вещь — один нищий может содержать двух-трех квалифицированных рабочих. Новая экономическая политика сулила самые оптимистические перспективы. Ольховский мотался по стихшим в депрессии судоремонтам, вербуя бригаду мастеров и заказывая оборудование.

Колчак с амнистированным Шуркой поехал в Каменку. «Жигули» заправлялись на корабельные деньги, собранные Шуркиным способом, и это создавало между каперангом и старшиной атмосферу некоей неприятной обоим демократии…

В Каменке им без труда указали дорогу на Бобочино. Через десяток километров узкого лесного проселка, пружинящего под колесом обнаженными корнями сосен, они уткнулись в шлагбаум КПП.

— Начкара позови,— бросил солдатику Колчак, не вылезая из машины.

Выбравшийся из караулки сержант, которого сухопутный военный сразу определил бы как деда, при виде флотского офицера подумал, стоит ли застегнуть воротничок, и не стал.

— Нам на артсклады, сержант,— сурово сказал Колчак.

— Это вы не там свернули,— с ненаказуемой мерой фамильярности по отношению к чужому офицеру отвечал сержант.— Вам в Каменке надо было за Домом культуры на развилке направо свернуть, а вы налево поехали…

Через три минуты военная тайна расположения артскладов Краснознаменного Ленинградского военного округа была выдана с потрохами. Отчаявшись стать находкой для шпиона и развращенный журналистами, военный давно валит всё всем подряд.

Территория складов была обнесена бесконечной колючей проволокой, за ней тянулся бетонный забор, пропадая вдали, а на него накатывался крепостной вал земли, обсаженный дерном. Там, внутри, мегатонный город, распланированный квадратно-гнездовой обваловкой на бесчисленные кварталы пакгаузов, как соты всех будущих войн, хранил их в штабелях зеленых деревянных ящиков и цинковых коробок.

После переговоров «жигули» вышедшего из моды цвета «коррида» загнали на площадку у ворот между колючкой и забором, а каперанга с Шуркой провели в одноэтажный барак с облупившейся розоватой штукатуркой, архитектура которого отдавала гарнизонной тоской сталинской эпохи.

Шурка остался сидеть в ободранной приемной, а Колчак вошел к начальнику складов.

Начальник попытался осанисто развести плечи в подполковничьих погонах, но добился только того, что из-под галстука отскочила пуговка. Он был похож на прапорщика, попустительством начальства превысившего возрастные и весовые пределы.

Колчак извинился за беспокойство и объяснил небрежно и мягко. Сущая ерунда вынудила — сотня стапятидесятидвухмиллиметровых выстрелов.

— А что не со своих складов? Полтора бэка́ — фу.

Потому что на флотских складах вышел срок годности короткокалиберным шестидюймовым снарядам, а длиннокалиберные им не подходят. А принято решение к юбилею города торжественно вывести крейсер в Балтику и в присутствии иностранных наблюдателей провести стрельбы. А артснаб все не может найти нужные боеприпасы, потому что подобных орудий давно не стоит на вооружении флота. А от старых наземных систем кое-как подходят. А за проведение стрельб отвечает командир крейсера, и трудности никого не волнуют.

Следует заметить, что все сказанное Колчаком вполне могло быть правдой. Приди кому-то наверху в голову подобная идея — примерно так и сложилась бы реальность. Впрочем, психология бывалого офицера такова, что он способен вникнуть в самые дикие объяснения — служба знакомит с тем, чего и вообразить нельзя.

Подполковник вник до установленного службой предела:

— Везите требование, подписанное в Артуправлении округа. Отпущу хоть вагон — мне полтора боекомплекта не жалко.

Колчак выстелил голос бархатом. Управление требует оплаты, флот жмется по бедности, флагарт закусил удила и скатил на армию телегу через Минобороны — заклинило, короче, взаимопонимание между армией и флотом: так вот, нельзя ли напрямую? И он выразительно потер большой палец об указательный, как будто склеивал жест «о’кей».

Напрямую было нельзя категорически и даже якобы вообще нереально. Дистанция между утопией и реальностью измеряется в поллитрах, что делает ее сокращение делом техники. Преодолев указанную единицу пространства — времени, подполковник дружески навалился на стол: