Миасская долина - Владислав Гравишкис

Прошло пять лет. Институт вступил в шестой год работы. Захотелось встретиться с Головачевым, посмотреть на него, расспросить, как он живет. В заводском парткоме сказали, что Головачев работает уже не в литейной, а конструктором в модельном цехе.

— Видимо, создали условия, чтобы полегче было учиться и работать. Гена того заслуживает, — заметила заместитель секретаря парткома М. Князева.

В самом деле, вполне заслуженное внимание — учится человек упорно и хорошо. Надо ему помочь, тем более, что последний курс, предстоит защита диплома.

Но, к удивлению, в модельном цехе Головачева не оказалось.

— Понимаете ли, какое дело… — несколько смущенно объяснил один из конструкторов. — Гена числится в нашем бюро, и в самом деле вот уже год, как работает на народной стройке.

— Где?

— Дом строит себе наш цех. Вот Геннадий и пожелал работать там. Неважно у него с квартирой, знаете ли…

— Но ведь он же не архитектор…

— А там и не надо быть архитектором. Там руки нужны.

У собеседника слегка смущенный вид, словно он чувствует себя в чем-то виноватым. Никак не могу сообразить, в чем тут дело. Уже потом выяснилось, что на строительство цехового дома полагалось ходить работать по очереди, на неделю, на две. Но не очень-то хочется менять спокойную, «непыльную» работу в конструкторском бюро на тяжелые обязанности строителя. Головачев, выручая более изнеженных товарищей, добровольно на целый год обрек себя на все трудности строительного труда.

Дом модельщиков строился на громадном пустыре, отделяющем поселок автомобилестроителей от поселка станции Миасс. Там, у самого подножия Ильменского хребта, уже стоял целый городок двухэтажных белоснежных домов. Очень простые тго архитектурному оформлению, они тем не менее носили отпечаток какой-то особенно тщательной, «хозяйской» отделки.

В окнах виднелись чистенькие занавески, цветы на подоконниках. В глубине комнат оранжевые и зеленые абажуры. А рядом, под этими уютными окнами — строительный хаос: разрытые траншеи фундаментов под новые дома, холмы вывороченной земли, штабеля леса, кирпича, асбофанеры, и над всем этим — грохот бетономешалок, журавлиные силуэты подъемных кранов.

За народной стройкой — широкая панорама Ильменского хребта. Темный лес, которым он обтянут от подножия до самой макушки, перечеркнут светлой зеленой линией — просекой электропередачи. Столбы форсируют гору прямо в лоб, карабкаются на вершину и кончаются там, у небольшого белого строения. Над домиком — высокая ажурная мачта, верхний конец которой венчают характерные телевизионные антенны. Это — построенный радиолюбителями автозавода телевизионный ретранслятор. Тоже объект, достойный корреспондентского посещения.

Дом модельщиков еще не достроен. Он выделяется среди своих собратьев тем, что выше их на целый этаж, и еще тем, что его неоштукатуренные стены невероятно пестры. Серая полоса шлакоблоков сменяется красной полосой кирпича обыкновенного, а повыше всю стену пересекает нежно-кремовая полоса кирпича силикатного. Рисунок стен свидетельствует о том, как неравномерно, с какими трудностями поступали материалы.

Размышляя о трудностях народной стройки, хожу по неотделанным квартирам. Неоштукатуренные, загроможденные подмостками, ящиками с растворами, с дощатыми зыбкими трапами вместо лестниц, они производят мрачное впечатление. Просто не верится, что в этих темных коробках будут чистенькие, светлые и уютные квартиры. Да, чудесная это профессия — строитель!

В одной из квартир слышится тихая и какая-то уж очень сердечная песенка про тропинку милую, которая бежит куда-то вдаль. Поют девушки в темных комбинезонах, забравшись под самый потолок просторной комнаты, ловко нахлестывая раствор на обитую дранкой стену. Но вот песня оборвалась и сверху донесся ласково-воркующий девичий голосок:

— Геннадий Петрович, вы где? Будьте добреньки, прибавьте нам растворчику…

Потом слышится смешливое фырканье: непривычно девчатам, только-только закончившим строительное училище, иметь в своем распоряжении вспомогателя — взрослого дядю, «без пяти минут инженера». Да, это он самый — Геннадий Головачев, в такой же брезентовой робе, как и тогда, когда я встретился с ним в литейной. Только на этот раз его роба более светла — темную формовочную смесь заменила красная кирпичная пыль и белые известковые пятна.

— Да что вы, девчата, за окно, что ли, раствор кидаете! Не натаскаешься на вас, — добродушно ворчит он и отправляется на двор, к растворомешалке.

Потом осматриваем квартиру. Комната, большая кухня, коридор, кладовая, ванная.

— Больше мне и не нужно, — говорит Головачев. — Семья у меня небольшая, вполне хватит.

Мы располагаемся на перевернутой ванне и начинаем разговор.

— Да, за пять лет много воды утекло. Женился, приехала мать, вот и пришлось заняться квартирными делами. Интересно у меня получается: пять лет тому назад задумал учиться — и словно нарочно для меня организовали вечерний институт. В прошлом году крайне нужна стала квартира — развернулась народная стройка. Работы я не боюсь, вот и включился… Конечно, доволен — буду жить в хорошей благоустроенной квартире. А вдобавок изучил две новые специальности — каменщика и печника. Можно было изучить и вон их дело, — Головачев кивнул в сторону девчат-штукатуров, — да уж ладно, хватит. Все равно штукатуром работать не придется — скоро диплом.

— Как успехи в институте?

— Да как будто бы все в порядке. Последнюю курсовую работу — проектирование мостового крана — сдал на пятерку.

— И что же, трудновато пришлось в эти пять лет? — срывается с языка стандартный вопрос, который обычно задают вечерникам.

Головачев долго молчит, размышляет.

— Видите ли, все зависит от точки зрения на существо жизни. Для тех, кто считает учебу каким-то посторонним, привходящим элементом человеческой жизни, — для тех, конечно, трудновато. А если учеба и работа являются основным содержанием твоей жизни, если сам процесс учебы и работы доставляет удовольствие и радость — тогда ничего особо трудного нет.

Я вспоминаю стенографистку Лиду и ее сетования на короткую жизнь: молодость пройдет, не поживешь…

— «Не поживешь»… — ворчит Головачев. — Кто что понимает под жизнью, вот в чем вопрос. Да, конечно, совмещение учебы с работой — дело трудное, но посильное. Танцульки придется позабыть. Но зато получаешь настоящую жизненную закалку. Посмотрите на меня — разве я похож на изнуренного непосильным трудом человека? Здоров, крепок, бодр…

Действительно, вид у Головачева самый цветущий. А ведь все это время он шел в жизни по линии наибольшего сопротивления и выбирал такую линию сам. Началась Отечественная война — добровольцем уехал на фронт. Захотел учиться — не поехал в институт, а стал учиться в вечернем. Понадобилась квартира — встал в один строй с рабочими на народной стройке и выстроил себе квартиру, можно сказать, собственными руками.

Смотришь на открытое лицо Головачева, в его ясные глаза и невольно думаешь, как отчетливо в нем проступает то новое, чем будет определяться жизнь коммунистического общества и характеры его членов — одинаково любовное отношение к физическому труду и к труду умственному. По всей вероятности, так она и будет стираться — грань между трудом умственным и физическим — воспитанием таких вот людей.

Пожимаю крепкую мозолистую руку и ухожу из этого недостроенного дома, в котором, как в капле воды, нашли свое отражение некоторые характерные проявления нашей советской жизни.

Через несколько месяцев мне пришлось заглянуть в институт. Был вечер, на заводе кончилась смена, и проспект имени Сталина, главная магистраль поселка уральских автомобилестроителей, переполнен людским потоком. Вдоль проспекта вспыхнула гирлянда плафонов, и тотчас поперек асфальтированных тротуаров пролегли темные тени деревьев рассаженного по всему проспекту сквера.

Светились огнями окна четырехэтажного голубоватого здания, чуть отступившего от проспекта. Шумная гурьба школьников появилась в главном подъезде и, потрясая сумками и портфелями, разбежалась по ярко освещенным улицам. А к этому же подъезду степенно шагают взрослые «дяди». Некоторые успели переодеться, а большинство — в обычных рабочих куртках, в каких были в цехе. Студенты! Как они не похожи на тех, которых мы привыкли видеть до сих пор!

А преподаватели? Ничего общего со сложившимся в нашем представлении образом педагога. Разве определишь сразу, кто этот паренек в простой рабочей куртке? От нее еще веет запахом металла и угля, запахом цеха. Он поднялся на крыльцо, вошел в вестибюль и, кажется, должен подниматься по лестнице в верхние этажи, как все студенты. А паренек поворачивает направо, в деканат. Значит, преподаватель!