Черепаха без панциря - Георгий Шилович

На дворе было по-осеннему зябко, дул холодный, не сильный, но пронизывающий ветер. Со стороны огорода пахло антоновками и печеной картошкой. Венька взглянул на костер. На пепелище неожиданно засветилась и тут же погасла красноватая искорка. Он не сразу услышал, что кто-то из ребят зовет его с веранды.

- Вень-ка! Скорей, начинаем новую!.. Венька!

Во всю ширину экрана уже горел эпиграф:

"Имя славного сына белорусской

земли Льва Михайловича Доватора

золотыми буквами вписано в историю

Великой Отечественной войны.

Кузьма Чорный"

На этот раз Шурка рискнул прикоснуться к золотому фонду брата прокручивал ленту, которой Микола особенно дорожил и над которой еще работал. Ее кадры переносили в героическое прошлое нашей Родины.

...Глубокая ночь. От перрона Белорусского вокзала неспешно, с притушенными огнями отходил воинский эшелон. Впервые полковник Доватор покидал Москву с чувством щемящей тревоги. Раньше с ним такого не было. Он стоял в тамбуре вагона, пристально вглядываясь в темноту за окном, и пытался сосредоточиться на главном, на том, что впереди, как и всех из этого эшелона, его ждет фронт, встреча с неумолимым, беспощадным, всепожирающим молохом войны.

В сознании Доватора все еще никак не укладывалось, что где-то там, охватывая огромное пространство страны от Балтийского до Черного моря, навстречу ему стремительно катится огненный смерч. Рушатся города, горят села, гибнут люди... Казалось, будто вся земля, по которой фашистские орды стремились на восток, охвачена гигантским пожаром.

Он, кадровый командир Красной Армии, недавно окончивший военную академию, отчетливо представлял себе, какие беды и страдания несет война человеку, понимал смертельную опасность случившегося: не однажды с товарищами они вели горячие споры о возможности военного столкновения с гитлеровской Германией.

Особенно остро дискуссировали совсем недавно, когда он вернулся с границы. Был усталый, но по-прежнему подтянутый, энергичный. Его послали в инспекционную командировку на Запад, в один из укрепленных районов страны, где обстановка вызывала повышенную тревогу. На том участке было очень неспокойно, многое внушало опасения. Почти ежедневно оттуда поступали агентурные сведения о подозрительных перемещениях немецких частей, о концентрации вражеской артиллерии вблизи границы. Случалось, что фашистские самолеты залетали на советскую территорию, провоцируя нашу воздушную оборону. Наглея, враг маскировал свои действия "навигационными ошибками" штурманов, сложными условиями погоды. Но по всему чувствовалось, что это были не ошибки пилотов и не случайные конфликты: с фашистской Германией назревало опасное столкновение. Предчувствие говорило о том, что война не за горами.

И вот она грянула. Коварно ворвалась в наш мирный советский дом, сея повсюду смерть и разрушения. Беда стала неотвратимой действительностью, о которой недавно лишь говорили и от которой теперь никуда не уйти, нигде и никому не скрыться.

В висках призывным эхом стучали слова: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." А перед взором то вспыхивало, то гасло близкое видение: заплаканное лицо жены Алены, пугливые глазенки дочурки Риты, сурово сжатые губы сына Саши, четырнадцатилетнего подростка. Саша держится молодцом, пока крепится и все шепчет: "Слышишь, не надо, не плачь, мама... Папа скоро вернется... С победой... Вот увидишь! И ты, Рита..." "Правильно, сын, - обнимает его Лев Михайлович, целует всех и на прощанье говорит: - Обязательно с победой вернемся. А пока за старшего в доме остаешься. Помни..."

Он не договорил. Зачем повторять? Это была его с Сашей тайна. Недавно на Красной площади, у Мавзолея великого Ленина, впервые, как взрослому, он поведал сыну, что значило для него имя вождя революции. И не только для него. Для всей голытьбы из глухого белорусского села Хотино, откуда и его, Сашин, корень берет начало.

"Всегда помни, сынок, - говорил тогда Лев Михайлович, - что фамилию Доваторов испокон веков носили честные люди. Твой дед Михась и бабуля Агафья были потомственными землепашцами. Уважаемыми в селе людьми. Хоть и света за работой не видели, в лаптях ходили, в домотканом, впроголодь жили..."

"И ты? - живо стрельнул Саша быстрым взглядом по новенькой, с иголочки, казачьей форме отца, до блеска начищенным сапогам".

"Что я?" - мягко, с лукавинкой переспросил тот.

"Ну, ходил в лаптях?.."

"А куда ж поденешься. Яблоко от яблони далеко не падает. Первый червонец, считай, после революции своим мозолем заработал, в семнадцатом, когда в Витебск подался на льнопрядильную фабрику. "Двиной" нарекли, по названию нашей реки. Аккурат на год старше тебя был..."

И снова, теперь уже под напористый перестук колес, чудится ему голос сына... Расспросы порой по-детски наивные, а в основном - острые, жгучие. Теперь и не упомнить, все ли успел поведать, все ли напутствия дал, отправляясь в этот опасный путь на Западный фронт?.. Главное, кажется, успел сказать: никогда не забывай наказ Ильича - учиться, учиться и еще раз учиться! А перед глазами, словно наяву, проносятся картины своего, теперь уже далекого детства...

Вспоминается хата, тесная, с палатями над печкой. За окнами - кромешная осенняя темень, хоть глаз выколи. Слышно, как в трубе нудно гудит, завывает ветер. А он уже на ногах, подхватился и торопливо накручивает портянки, собираясь в школу. Двенадцать километров надо отмахать до Уллы, чтобы не опоздать на первый урок. На дорогу мама прячет в торбочку краюху хлеба, несколько печеных картофелин, тяжко вздыхает и осеняет его крестом...

1918 год... Особенно памятный. Вражеские полки снова прут из-за кордона. Многие односельчане, среди них Иван Борэзденко, Левон Бурнейко, Иван Корзун, не раздумывая подались в партизаны, встали на защиту революции, дела Ленина, новой жизни. Вместе с одногодками, такими же вездесущими, как и он сам, Доватор смело тянется к красноармейцам.

А вот и он в строю. Ему, сыну бедняка, председатель местного ревкома дает первое поручение: помочь продотряду изъять хлеб у кулаков - страна голодает, революция в опасности! Трудно приходится рабочим Москвы и красного Питера, балтийским морякам, защищающим Кронштадт...

И всегда он - в гуще событий, неутомимый, энергичный, повсюду поспевает. Молодежь села выбирает его своим вожаком, а в конце 1922 года Ленинский горком комсомола направляет в Витебскую губсовпартшколу. Начинается новый этап в его жизни. Очень ответственный, напряженный, когда взрослел и мужал не по годам быстро.

В 20 лет он уже председатель Хотинского комитета бедноты. Гнетет его, болью отзывается в душе разруха. Пустыми глазницами смотрит из каждого двора нищета, бесхлебица. Не хватает самого простого - спичек, керосина, гвоздей. Обыкновенный плуг, деревянная борона - на вес золота.

"Где взять, где раздобыть? В амбарах - ни шиша, а как с семенами будем, Михайлович?" - идут к нему с бесконечными вопросами односельчане. Самых неотложных дел - невпроворот! Голова идет кругом...

Даже трудно понять, как одолел все это, как выдержал на своих, тогда еще не окрепших плечах. А теперь вот новое, еще более страшное испытание обрушилось на его поколение, на всю страну. Враг коварен, жесток, вооружен до зубов. Почти весь арсенал Европы работает на его военную машину.

Не спится Доватору, хоть и коротка летняя ночь. Многое успел перебрать в памяти, взвесить под перестук колес, пока стремительный рассвет настиг своим первым лучом уходящий к фронту воинский эшелон. И не было в этих размышлениях ни тени сомнений за каждый прожитый день, за каждый сделанный шаг, за каждое принятое решение. Нет, не напрасно в 1924 году связал он свою судьбу с кадровой армейской службой. Крепкую выучку успел пройти.

...Утро, знойное и яркое, занималось широко и властно, когда эшелон, притормаживая и подолгу останавливаясь, подходил к Днепру. В вагоне уже никто не спал. Переговаривались тихо, больше молчали, каждый напряженно думал о своем заветном. По всему чувствовалось приближение боевой обстановки, того рубежа, с которого отсчет времени начнет укладываться в совсем иные категории: болью утрат, гибелью товарищей, уходящих навстречу врагу в кромешный ад боя.

Голубое небо над эшелоном вдруг оказалось вспоротым черными силуэтами "юнкерсов". Вражеская эскадрилья пикирующих бомбардировщиков со страшным завывающим гулом шла в атаку на цель. Где-то рядом прозвучали команды: "Воздух! К бою! В укрытие!" Захлебываясь, строчили пулеметы, ухали зенитки. От разрывов бомб вздрагивала и стонала земля. Все вокруг окуталось огнем и черным дымом. А "юнкерсы" не уходили, цепко висели над мостом и эшелоном...

"Вот и встретились, зверюги! - зло подумал Доватор, скатываясь по железнодорожной насыпи вниз, следом за соседями по купе капитанами Антоном Ласовским и Андреем Картавенко. - Мы еще побачим, кто кого! Долг платежом красен", - и почувствовал, как на зубах захрустел песок. Завихрилось, померкло раннее утро...